Марк Вайль: «Мой Ташкент — уже миф»
Многие из нас ощущают себя частью Ташкента, другие — Ташкент своей частью. Состоялись бы мы без этого города? Что было бы с городом, если бы в нем не было театра «Ильхом»? Состоялся бы театр «Ильхом» без Марка Вайля? И состоялся ли бы режиссер Марк Вайль без такого странного и в чем-то уникального города?
О магии Ташкента, в пыльном воздухе которого возник дух свободы и его прямое воплощение — «Ильхом», о своем профессиональном становлении, о родителях и друзьях, и о своем вдохновении рассказывает руководитель всемирно известного театра, режиссер Марк Яковлевич Вайль.
Первое…
…что я помню, это 1956 год: конференция писателей стран Азии, Африки и Латинской Америки в Ташкенте. Люди восхищались внезапно нахлынувшими черными лицами. Мама моя работала в Центральном дворце пионеров, а пионеров воспитывали в духе интернациональной дружбы — и туда привезли делегатов в ярко-цветных одеждах. А я, четырехлетний карапуз, ходил среди вот этих индийских халатов, видел горящие глаза окружавших меня людей, для которых впервые открылся большой мир. То есть я, не зная слов «железный занавес», помню его, занавеса, падение. Следом за этим грянул фестиваль 1957 года — еще одна волна. Я ощущал Ташкент центром Вселенной: стадионы забиты, в сквере Революции, во всех парках — гигантские концертные площадки, все чего-то поют, танцуют. И первые рок-н-роллы «на ребрах», которые крутили мои сестры (в специальных студиях можно было на рентгеновском снимке легких «нарезать» рок-н-ролл Балларда или Нобла), и первые электрические проигрыватели, и первые катушечные магнитофоны…
Кошмар
Отец был профессиональным военным. Сразу после окончания военного училища в Киеве, в конце 1930-х он оказался в Ташкенте. Из Киева папа привез с собой маму, студентку и первую красавицу киевского театрального института. Институт она не закончила, и преподавательский состав не хотел ее отпускать ни в какую. Семейное предание: когда мама сошла с поезда «Киев-Москва-Ташкент» на платформу, и ее туфли на гвоздиках провалились в ташкентскую пыль, она произнесла сакраментальную фразу: «Яша, куда ты меня привез!».
Мои сестры появились еще до войны, а я был поздний ребенок, родился аж с отрывом в 13 лет за год и два месяца до смерти Сталина. Но на стене довольно долго еще висел барельеф: Ленин, Сталин, Маркс, Энгельс. И когда я лежал больной с температурой 40, контуры этих лиц накатывались смещенным трафаретом на окружающую обстановку и волнами плыли по дому. Я хорошо помню этот мой ранний кошмар.
Благодаря сестрам, я рос в окружении ташкентских стиляг, независимых мажорных ребят, уже чуть-чуть вкусивших свободы. Прекратились ночные аресты, страх начал отступать, в воздухе витало что-то немыслимое! Конечно, старшее поколение до конца своих дней так и не избавилось от ужаса той эпохи.
Например, Владимир Сергеевич Иогельсон, легендарный педагог театрального института был арестован во время войны за то, что попал со своим театром в плен во время оккупации на Украине, и позже, лишенный права работать в Москве, приехал в Ташкент. Он говорил нам такие вещи, о которых никто тогда и не помышлял: о том, что дело не в идеях, не в гражданственных задачах, что искусство — это чистые формы, чистые звуки, чистый синтез… И это на фоне социалистического реализма! Так вот, я никогда не забуду, как он пришел в «Ильхом» на спектакль «Дракон» по Шварцу и, войдя в зал, немедленно вышел — еще до начала действия. Он увидел, что мы посадили зрителей на нары, использовавшиеся в лагерях. Ему стало плохо. Он сказал: «Вы не знаете, что творите». И ушел. И я понял, что если для нас «страх сталинского времени» — абстракция и возможность играть со знаками времени, то для него это такая реальность, которая не отпустила его до конца жизни.
Среднеазиатский театральный институт и создали вот эти «безродные космополиты», высланные из Москвы в конце 40-х годов. Это Николай Абрамович Эфрос, это Михаил Морозов, это Марк Рубинштейн, это упомянутый Иогельсон… Прямые ученики Мейерхольда и Вахтангова, прямые руки! И Ташкент оказался тем городом, где в 1948 году их не только не заперли вторично, но дали им возможность создать институт. То есть сработал закон традиционного восточного гостеприимства: ну, они же все-таки гости, зачем же их так-то еще-то?..
По направлению к Ташкенту
В конце XIX века, когда русская армия пришла в Центральную Азию, а следом потянулись обозы с первыми переселенцами, как бы ни вещали сегодня новые историки, подобного Кавказкому кровопролитию здесь не было. Растящее хлопок и фрукты, торгующее всем и вся мирное население Туркестана приняло этот приход в целом нетрадиционно спокойно. Конечно, временами, на первых порах здесь постреливали и крали русских в отместку (следом требуя выкуп). Но Старый Ташкент никто не ломал: и здесь была изначально заложена концепция двух пространственных культур — европейской и азиатской, двух городов: Нового русского Ташкента и Старого мусульманского. (В этом смысле другого такого города в пространстве бывшего СССР не было). При советской власти, особенно после землетрясения 1966 года, два этих пространства стали соединять.
Но тогда, на рубеже веков, для многих русских, влюбившихся в культуру Востока, стоял вопрос не завоевания и поглощения — но вопрос обретения новой жизненной и духовной ниши. Таких русских тогда оказалось куда больше, чем уехавших в Америку. То есть для них Ташкент и стал Новым Светом, землей обетованной.
Так оно и пошло-поехало. С одной стороны — место ссылки, окраина империи; с другой — кто здесь только не перебывал и выжил в кризисные годы. Цветаевой, к примеру, в годы Второй мировой войны в Елабуге уже ничего не хотелось, Ахматовой в Ташкенте — и дышалось, и сочинялось.
А как москвичи и ленинградцы любили здесь бывать! Я не помню года, чтобы «Современник», Ленком, Театр на Таганке или мой любимый Ленинградский БДТ не бывали в Ташкенте с гастролями. Часто свои премьеры они проверяли на ташкентской публике. Даже некоторые таганковские, «невыездные» в другие города работы, та же захаровская «Юнона и авось» — впервые были сыграны здесь. И такой театр, как «Ильхом» — не мог родиться ни в Алма-Ате, ни в Бишкеке, ни в Тбилиси, ни в Вильнюсе. Там могли возникнуть (и возникали) хорошие национальные театры. Но театр, сознательно сокрушивший советские разнарядки в определении «национальный» или «русский театр», смешавший актёров разных рас и языков на сцене, открывший этим какие-то новые возможности, новые ходы в искусстве, родился всё-таки в многомиллионном Ташкенте. И работы «Ильхома», судя по всему, не были открытиями «местного значения», как часто случалось в отдалённой от центра провинции… С улыбкой вспоминаю, как мой друг, художник Дима Крымов, сын Анатолия Эфроса, побывав в «Ильхоме», сказал: «Марк, это западные артисты: ноль комплексов на сцене. Это свободные люди.»
Начало
По какому-то указу семнадцатилетние юнцы не могли учиться на режиссеров. Сперва нужно было приобрести трудовой стаж. А я хотел быть только режиссером. С пяти лет мне все в этом вопросе было ясно. С тех пор, как детишкам в детском саду сказал: «Завтра чтоб все принесли парадную одежду, у нас будет утренник!». И ведь принесли. Пришли родители: «Почему нас не предупредили, что сегодня утренник?». И все показали на меня: «Он сказал». На самом деле, вот это и есть режиссура: создание события, о котором никто не помышлял.
Рядом с Дворцом пионеров, в котором работала мама, находился старый кукольный театр. В нем она, занятая на работе, оставляла меня на многие часы. И мне почему-то позволено было лазить за кулисами, брать кукол. Кукольный театр был для меня как бы моделью взрослого театра: ставишь ширмы, строишь декорации, подаешь куклам реплики… В общем, наигрался и напрактиковался я в детстве вдоволь.
По направлению к Ташкенту-2
Кстати, руководила этим театром (и позже построила новый) также высланная в Ташкент старая коммунистка Раиса Львовна Ананьева. Еврейские женщины-коммунистки это что-то особенное. Они были преданнее преданных! революционнее революционных! Раиса Львовна творила чудеса, расширяя мир революционного искусства. А как она построила в 1970х в Ташкенте новый театр?.. Сначала придумала постановление ЦК КПСС (не уверен, что новое поколение сегодня расшифрует эту аббревиатуру) о проведении в Ташкенте Международного фестиваля театров кукол. Когда вышло подписанное Брежневым постановление о том, что именно в Ташкенте (почему-то) надо провести этот международный фестиваль, она написала: «Ах, я старая дура, я забыла вам сказать, что нам негде проводить фестиваль. Нам надо срочно построить новое здание!» И за одиннадцать месяцев возвели роскошное здание, которое стоит по сей день.
Таким же человеком был Рахим Кариев, который силами пленных японцев построил Театр оперы и балета имени Алишера Навои. Это же надо: в 1948 году, когда нужно было восстанавливать страну, он хотел, чтобы в Ташкенте был оперный театр! И он хотел, чтобы строил никто иной, как архитектор ленинского мавзолея Щусев. Потому что, по словам Кариева, ему было нечего терять, так как он «и Ленина самого видел, и Сталина видел…».
Такого масштаба люди ушли. Это было поколение революционной ташкентской интеллигенции, первачи, которые чувствовали себя жертвами системы, но продолжали строить и работать на неё. Тот же Кариев мне рассказывал, как в конце 30-х годов он дома вообще не ночевал. Потому что знал: приедет машина, и его не будет. А система была своеобразная: если ночью человека не заставали, днем уже почему-то не приезжали. Поэтому он днем спал, а ночью гулял. И перелюбил в это время, по преданию, множество танцовщиц ансамбля «Бахор».
Продолжение
|
В Москве же я дебютировал в один год с Анатолием Васильевым, Камой Гинкасом, Гетой Яновской. Жили мы в одном общежитии на улице Белинского. Такой у нас был «Монпарнас». Отсюда и вышло наше поколение, которое определило новую волну режиссуры 80-х гг. Тогда сильно рванул театр Моссовета, открывший новую экспериментальную сцену. Меня, Гинкаса, Яновскую туда позвали в качестве молодой, способной к экспериментам, силы. Так, с 1983 года я часто ставил в Москве и всё чаще отвечал на вопрос: при чем тут Ташкент? Некоторые московские зрители до сих пор думают, что я здешний, московский режиссер.
Некое состояние
1976 год — год известного постановления партии о работе с творческой молодежью. После того, как не вернулись на родину Нуреев, позже Барышников и другие, наверху очевидно решили: чего-то надо с творческой молодежью делать, иначе они все сбегут. На этой волне ЦК комсомола подсуетился и в Ташкенте открыли клуб творческой молодежи. И название придумали: «Ильхом» — не очень-то понимая, что оно означает. То есть известно, что это слово переводится как «вдохновение». Но они же, атеисты, понятия тогда не имели, что в одной из сур Корана понятие «ильхом» расшифровывается как «передача особого состояния души (вдохновения) от Творца — творцам, занимающимся искусством». Для них это слово было слоганом, типа «Мир-Труд-Май»… Но, так или иначе, люди привыкли, и мы стали зваться «Ильхомом».
Первые девять «ильхомовских» лет были сумасшедшими. Каждый из нас — начиная с актеров, кончая техником по свету или звуку, работал в различных ташкентских театрах и организациях. Я, к примеру, редактировал небольшой рекламный сборник «Театральный Ташкент». Репетировали ночами. По домам разъезжались на попутных машинах (любимыми были «поливалки»), и в первых поездах метро. Спектакли начинались в 10 вечера. А «Дракон» шел три часа сорок минут. Иногда долго не начинали, ждали какого-нибудь артиста, задержавшегося в своем театре. Он влетал в 10.20, едва успевал переодеться. При этом зал был всегда — битком.
На «Утиной охоте» мы не разрешали людям хлопать, артисты не выходили кланяться: вот, мы вам кусок жизни дали, и делайте с ним что хотите. Конечно, это было пижонство. Но тогда нам казалось, что наш театр должен быть свободен даже от аплодисментов. Чистый театр. Года через полтора сами артисты взбунтовались, и я смилостивился. Потому что и вправду, в конце спектакля создавалось жуткое напряжение, а разрядка не наступала — зрители, не аплодируя, не освобождались.
Этот спектакль и сделал «Ильхом». Мы рассказали про современную жизнь то, чего никто не рассказывал, какую-то НЕОправду, далекую от идеологии и дидактики, историю человеческой жизни. Оттого, наверное, и пришло доверие зрителей, количество которых росло от спектакля к спектаклю. Когда в 1982 году мы въехали в Москву, про нас уже все знали: гастроли сопровождались конной милицией. Вдруг выяснилось, что в репертуаре театра 6 или 7 нелитованных (не пропущенных через цензуру) пьес. Что независимость театра от государства уже чересчурная. Тогда меня начали убирать всеми силами. Лишь начавшаяся работа в Москве как-то прикрыла меня от ташкентского начальства.
«Ильхом» уже тогда, в силу своего незаконного рождения, необъявленного, но по сути случившегося статуса «негосударственного», «независимого» театра, превратился в маленькое государство в реальном Государстве, которое в любой момент могло его, по сути, уничтожить.
Главное
Говорят, мы выражаем в творчестве только то, что кем-то как-то уже записано и предопределено. Говорят, что вот, сдвигается звёздный небосвод — появляется наш участок неба и наступает время того или иного художника… Потом, разумеется, время его проходит и он эксплуатирует то, что уже однажды открыл… Не думаю, что всё так уж схематично, но уверен, что рождение художника сродни рождению новой звезды. Звёзды тоже не вечны… но свет от них, как мы знаем, распространяется многие годы — даже после смерти .
Тот, кому кажется, что лучшее впереди, упускает своё время. Впереди — зрелость, мастерство. Но все революционное в творчестве свершается в кем-то отмеренный и порой небольшой период жизни. Счастье, когда удаётся совершить своё открытие. Думаю, что «Ильхом» родился для того, чтобы довольно много людей в нём сделали какие-то принципиальные шаги: жизненные и творческие, для того, чтобы спустя годы родилась и осталась его Новая театральная школа в Ташкенте.
Энергии, скопившейся в «Ильхоме» при рождении, хватило на много лет. Тем, кто не верит в подобное: надо просто увидеть его сегодняшние спектакли и новое поколение театра.
Ташкент сильно изменился. Это уже не тот бурлящий, многонациональный и динамичный город. Мой Ташкент — уже миф.
Правда, я верю в закон больших чисел: города людей свыше двух миллионов — не погибают. Такие мегаполисы могут тяжело и долго болеть, но когда-нибудь вновь начинают возрождаться. Возможно, я выгляжу идеалистом в этом вопросе. Но хочется верить, что впавший в уныние Ташкент, вскоре обретёт себя для новой жизни.
*
Материал подготовил Санджар Янышев
