Сейдулла Молдаханов: «По национальности я – казбек»
Человек, отвечающий в русском кино разом за всех азиатов, Сейдулла Молдаханов живет сегодня «на два дома»: примерно семь месяцев в Ташкенте, пять в Москве. Там у него любимый театр «Ильхом», которому актер верен тридцать лет, здесь — дочь и напряженный график съемок. Последняя работа Молдаханова — российско-эстонский фильм «Дом для русалок», снятый узбекским режиссером Ёлкином Туйчиевым, премьера которого состоялась в конце июня в рамках Московского международного кинофестиваля.
— Сейдулла, здесь, в России, к вам обращаются, конечно, Саша?
— Нет, как раз в России стараются говорить Сейдулла, а вот в Узбекистане зовут Саша, Саша-акя, коллеги по театру — дядя Саша. И даже мама меня называет Саша.
- Значит, в некотором роде мы тёзки: случайным попутчикам я представляюсь Сашей, так проще — на вопрос «как-как?» не нужно повторять по слогам «Сан-джар», потом объяснять, откуда у меня такое странное имя.
— Да, Санджар-Саня — это всегда, это нормально… Моя же история с двумя именами тянется еще из детства. Я родился в Ташкентской области, но первые десять лет провел в Казахстане. Поселок назывался «Рудник», в нем жили, в основном, ссыльные: те, что побывали в немецком плену и по возвращении на родину прямиком отправились в советские лагеря. Поэтому в Руднике меня окружали почти все национальности, которыми была столь богата наша страна: русские, украинцы, латыши, абхазцы… Между собой говорили, разумеется, по-русски. И переименовывали всех на русский манер.
А самое интересное: когда мы вернулись в Ташкент, в моих документах значилось «Молдаханов Александр»! Тогда же, в десять лет, я узнал свое настоящее имя.
— У нас на Востоке мальчику часто дают два имени: чтобы пыль пустить в глаза шайтану: одно имя для мира, другое — тайное — для семьи, для рода.
— Ага, футболиста Берадора Абдураимова все зовут Эркином, режиссер Зульфикар Мусаков для нас, его друзей и родственников, — Джамал… А мне все равно, как меня называют: Саша — так Саша, Сейдулла — так Сейдулла.
- Вы верующий человек?
— Я вам так отвечу: «Сейдулла» переводится с казахского «мой господин — Бог». Имя моего отца «Абдулла» — «сын раба Божьего». А «Молдаханов» — это искаженная фамилия «Муллаханов», от «мулла»; то есть, говоря по-русски, я всего-навсего Попов! (смеется) Вообще, моя религия — мой Театр. В нашем храме есть свой владыка, или настоятель (режиссер), есть служители, или жрецы (актеры), есть прихожане (зрители)… И проповедуем мы — по-своему — те же заповеди, что и все прочие религии; наши ценности — общечеловеческие. Когда мы в Лос-Анжелесе играли «Подражание Корану», в зале сидели и мусульманки в хиджабах, и пейсатые евреи-ортодоксы. И те, и другие потом стоя аплодировали.
Спектакль «Привидения», Ильхом, 2012 год. Фото Александра Раевского
— Недавно я возвращался на такси из Акташа в Ташкент и встретил вашего двойника. Спрашиваю водителя: «Вам никогда не говорили, что вы похожи на…» — «Молдаханова? Говорили. Он на Актепе живет».
— Чушь, я живу в Кибрайском районе!
— Легендарная личность может жить, где угодно. Важно то, что даже таксисты в Ташкенте знают Сашу Молдаханова. Вряд ли они ходят в «Ильхом», скорее, тут виновен российский кинематограф. Помню вас еще по фильму начала 90-х «На Муромской дорожке», где вы сыграли китайского промышленника, влюбленного в русскую женщину…
— Очень люблю этот фильм! Хотя попал в него случайно. Проект задумывался как международный, главная роль предназначалась китайскому актеру. Но тут на моё счастье (шутка!) грянул путч 1991 года, и китайцы отказались участвовать.
— Эта роль открыла для вас целую череду «китайцев», «японцев» и прочих «алеутов»… В новом фильме Петра Буслова «Родина» — снова герой с японским прозвищем…
— Якут по кличке Миямото.
— Вам не обидно? Выходит, для россиян — что турок, что бурят, все мы, «азияты», на одно лицо.
— Мне нисколько не обидно. Вчера был на очередном кастинге, спрашивают: «Вы кто по национальности?» Отвечаю: «Казбек!» У меня отец казах, а мама узбечка, и я очень им благодарен за свою внешность. Помимо представителей Дальнего Востока, я играл индейцев…
- Как же, «Сердца трёх», помню!
— А недавно в одной короткометражке я сыграл селькупа. Знаете, кто такие селькупы? Я тоже не знал. Открыл «Википедию»: селькупы — малый народ, живущий на севере Западной Сибири. Их всего четыре с половиной тысячи человек. Там и фотографии есть; я посмотрел — и как в зеркало заглянул! (смеется)/i> А в прошлом году сыграл таджика… Говорю режиссеру: «Я не похож на таджика!» Отвечает: «А нам всё равно. У нас для вас одна нация: гастарбайтер».
Но мне почему-то не нравится, когда американцы играют русских. Мы ведь понимаем: что-то здесь не так, как-то это… неправильно, да? Или представьте: я-то играю японца… А если японец сыграет узбека? (смеется) Как это будет выглядеть?
- Трогательно.
— И дико. Но я счастлив, что через профессию во мне сходятся все национальности. Я ведь и чукчу играл — в украинском фильме «Полярный рейс». Роль небольшая; тем приятней, что режиссер настоял на моей кандидатуре. В той же «Родине» у меня крошечный эпизод, пять съемочных дней, а снять можно было, в принципе, за одну смену. Но я месяц жил на Гоа. Из всех «чучмеков» выбрали почему-то меня.
— А с Бусловым вы ведь уже работали. Я имею в виду фильм «Высоцкий. Спасибо, что живой».
— Буслов успел забыть, что я у него снимался. Хорошо, есть кастинг-директора, они вовремя про меня напомнили. Вы же понимаете, какой колоссальный сейчас рынок монголоидов в Москве. Ко мне иногда подходят: ты наш конкурент! Я у них, получается, хлеб отнимаю. Но есть такое слово: кастинг. Это честная борьба. Конечно, приятно услышать: «Сейдулла, у меня для тебя роль!». С «Домом для русалок», кстати, было именно так. Мне продюсер говорит: «В главной роли мы видим только вас». Да с удовольствием!
«Дом для русалок», 2015 год.
— В этом фильме ваш герой снова — «друг степей». И казахская юрта здесь — словно центр мироздания… Кстати, чем запомнилось вам казахстанское детство?
— Беззаботностью. Нас было трое детей. Все одеты, накормлены. В школе я был отличник. Отец — инженер-геофизик, окончил ташкентский политех, в Казахстан попал по распределению. Помню шумные застолья, с песнями, долгими разговорами. Помню одного человека… При мне он ничего о себе не рассказывал, но от родителей я узнал его историю. В первый же день войны он попал в плен и провел там четыре года — до самой Победы. По возвращении оказался в другом лагере, а после — на поселении в нашем «Руднике». Андижанский узбек. Раз в два года он приезжал на родину в Узбекистан — и снова возвращался в наш посёлок. Трудяга и пахарь, на своем кусочке земли он выращивал всё, что только можно: черешню, картошку, огурцы… Продавал на базаре, этим жил. Крепкий мужик: в восемьдесят лет имел фигуру тридцатилетнего парня. Однажды его спросили: чего, мол, не переедешь окончательно в Андижан? «Мне до сих пор, — отвечает, — страшно. А вдруг я переселюсь — и всё повторится, меня опять куда-нибудь… переселят?»
C родителями, братишкой Сейфуллой и сестренкой Гульнарой
…Уже в десять лет я мечтал о ВГИКе — дядя подсказал. Знаете, как бывает: «Кем хочешь стать?» — «Хочу сниматься в кино». — «Ну, тогда тебе во ВГИК надо».
- А книжки какие читали?
— Да ничего я не читал и в художественной самодеятельности ни разу не участвовал. Кроме дикого желания поступить, у меня не было в загашнике ничего. В семнадцать лет поехал в Москву, пришел в ГИТИС, на первом же туре провалился, вернулся в Ташкент, благополучно провалился в Институте культуры, попытался поступить в театральную студию при ТЮЗе, провалился и там, пошел работать на тракторный завод… И вдруг увидел объявление: набор молодежи в агитбригаду. При каждом заводе были такие агитбригады…
- За что агитировали?
— Не столько агитировали, сколько осуждали — в жанре скетча, или сценки — отдельные пороки социалистического общества: пьянство, тунеядство и т.д. Скажем, токарь загубил болванку, потому что выпил лишнего или проспал.
— Театральная версия киножурнала «Фитиль»?
— Да-да. Но дело было серьезное. Устраивались конкурсы, районные, областные, всесоюзные смотры агитбригад. Наша команда была лучшей в Узбекистане. Мы ездили на гастроли: Байкало-Амурская магистраль, Москва, Уфа, Самарканд… Руководил нами Михаил Семенович Альтмарк, кандидат геолого-минералогических наук, впоследствии — режиссер крупных площадных шоу в Израиле.
Первые гастроли Агиттеатра ДК Ташкентского тракторного завода, БАМ.
Благодаря полученному опыту я сумел-таки поступить на подготовительный курс режиссерского отделения Института культуры, где проучился в сумме три года. И тут на моё счастье — набор в национальную группу ВГИКа. Малик Каюмов и Шараф Рашидов обратились с предложением к московским властям о наборе такого специального курса, им пошли навстречу. С огромным трудом я поступил на этот курс. Первый тур прошел, но на втором меня не стали слушать. Председатель комиссии Учкун Назаров вынес вердикт: «Из вас получится хороший режиссер, возвращайтесь-ка в свой Институт культуры». Я вышел, хлопнув дверью, и ТАК их отматерил!.. Как именно — не помню, но кричал я громко…
И тут мне объявляют, что я поступил. Спустя два года, я узнал, как было дело. Одним из приехавших набирать курс педагогов был Ардов Борис Викторович. Услыхав мой вопль, он повернулся к комиссии и сказал: «Слышите? Вот из таких получаются артисты». Выходит, если б я их тогда не послал, так и учился бы до сих пор в Институте культуры! (смеется)
Мне повезло: мастером курса был Борис Петрович Чирков, действующий актер не самого слабого по тем временам Театра имени Н.В.Гоголя. Он говорил своим студентам: «Если вы не будете работать в театре, у вас и кина никакого не будет». Поэтому я уже тридцать лет работаю в одном из лучших театров мира — и я счастлив.
Первая главная роль в фильме «Роща памяти», Узбекфильм.
— Вам не хотелось после ВГИКа остаться в Москве?
— Что вы! Мы мечтали создать в Ташкенте новый театр. Всем курсом мечтали. У нас было семь дипломных спектаклей — для ВГИКа это нонсенс: обычно один, максимум два. Ну, потом мальчиков позабирали в армию, девочек, как водится, поразбирали замуж… Но курс был уникальный. Вы, наверно, всех знаете: Джаник Файзиев, Бахтик Закиров, Саша Азизбаева, которая по всему миру ставит спектакли; продюсер и режиссер Рано Кубаева; Фарида Муминова, актриса театра Армена Джигарханяна… Все четырнадцать человек сегодня в профессии. Так не бывает! Обычно полкурса можно сразу выбросить.
ВГИК. Дипломный спектакль «Друзья-сочинители», 1983
— Немножечко о ваших театральных ролях. В замечательном спектакле «Белый белый черный аист» вы играете неприятную во всех смыслах персону, чьи действия становятся причиной трагедии…
— Мне очень дорога эта роль.
— Отрицательных героев интересней играть?
— Конечно.
— Ваш персонаж — ортодоксальный мусульманин, «воинствующий исламист», как сказали бы сегодня, — образец нетерпимости и жестокости. Похож ли он в чем-нибудь на вас?
— Вряд ли. И потом, он-то как раз не ортодокс. Он из тех, кто Бога трактует неверно; ему не столько важна религия, сколько традиции: калым, «домострой» и прочее. Ничего этого в исламе нет. В спектакле есть другой человек, джадид; он говорит, что для обряда ничего не нужно, кроме пьялушки воды. Мой же обуян жаждой наживы; задорого продать свою дочь — вот что ему надо. И он менее всего верит в Бога.
— А был ли такой персонаж, чьи черты вы подсмотрели в реальной жизни?
— Наверняка. Быть может, не целиком, а частями… Я преподаю в нашем театре пластику. Любое положение актера в пространстве — это пластическое решение. Если он сидит убедительно, ему верят. Другой сядет вроде бы в ту же позу — и уже не то. Поэтому я, конечно, наблюдаю, высматриваю... Едет, скажем, человек в транспорте и ногой дрыгает. Подрыгает и перестанет, потом забудется — и всё по новой. Кто-то часто моргает. У кого-то походка интересная. Вот такие вещи потом вспоминаешь, развиваешь… Но, честно говоря, мне больше нравится фантазировать, а после уже анализировать: может такое быть или не может, правда это не правда. То есть, скорее — по Михаилу Чехову, нежели по Станиславскому. Помните этот их вечный спор? Станиславский говорил, что нужно все чувства пережить самому, а Чехов — что можно и нафантазировать.
— А вот наблюдение в вашу коллекцию. В московском метро люди не шевелят пальцами ног. Совсем. Это видно летом, когда народ облачается в босоножки и сандалии. А в ташкентском метро люди молчат. Сосредоточенно так пережидают поездку. Нет, полностью выключаются, словно перестают существовать. В киевском же — напротив, оживленно болтают: лица открыты и расслаблены.
— Я живу в подмосковном Раменском, часто пользуюсь электропоездами. Электричка в России — это такой культурно-развлекательный центр на колесах. Там поют, торгуют, рекламируют. Пассажиры при этом всё больше смотрят в свои смартфоны, на головах наушники…
Недавно моя беременная дочь сорок минут ехала в метро (машина сломалась), ни один пассажир не уступил ей место. В Ташкенте бы тут же встали скопом несколько человек, включая женщин… Многое, конечно, меняется — даже там. Но так и должно быть. Наши соотечественники, живущие в Москве, Лондоне, Нью-Йорке, не видят того, что всё вокруг них рушится и заново строится. Зато подавай им старый Ташкент, старый Сквер и так далее. Да он помойкой был, этот Сквер! Бомжи, проститутки и попрошайки. Теперь его вычистили и реконструировали. Ко мне приехала одноклассница из Германии. «Как они могли так поступить!» — «Пойдем, — говорю, — посмотрим». Пошли, прогулялись. «Всё, — говорит, — теперь я успокоилась: чисто и цивильно; а деревья — вырастут, тень — будет».
На мой взгляд, всё должно перестраиваться, выравниваться, расширяться. Я не хочу, например, чтобы в Ташкенте были пробки, как в Москве! Да, прошлого жалко. Но время, время другое. Или не будем выпускать новые автомобили, а будем на ишаках ездить, согласны? Нет, давайте смотреть вперед.
Беседовал Санджар Янышев
Международное информационное агентство «Фергана»
