О нем не задумываешься, и все же оно здесь, тотчас же и повсюду его веяния, перепады, сумрак ночей и грозы, предутренняя благодать и радость возвращения в порт.
Все идет из детства, которое запечатлевается в непритязательности простых забав, в рыбалке, в купании, в дюнах и ракушках.
Вот оно, всегдашнее перепутье между Востоком и Западом, курс по которому пролегает на голос каждого порта.
Юные годы, когда на заре часами просиживаешь в скалах у прозрачной зелени волн, теплеющих в установившейся свежести и незамечаемыми токами волнующих водоросли в расщелинах внизу. Дымка расступается в отзвуках и в откликах стрекочущих моторов. Не отступающее беспокойство, дух высохшего фукуса... Йод, безмолвие рубежа. Морской зверинец под портиком глубины, одинокая рыбалка переживания и ожидания. В волнах иногда проскакивают чешуйки, играющие рябью отражений. Это пора открытий, подступающих к горлу, настораживающих слух и упоенный взгляд. Исполняешься просачивающейся пустотой. Позже в ней узнаешь "Средиземноморье".
Дух жаждет, словно более не желаешь оставаться вчуже этому затону сгустившейся, однако немой ярости. Стать этим валуном, который море сперва обнажает, потом окатывает, заволакивает, изнашивает. Это чувственность, смешение чувств, изнеможение...
В открывающейся перспективе распознаются рыбные тони, обозначаются маяки, холмятся земли побережья, и на сходе всех направлений лежит добыча, колони , зыбящееся наслаждение. Это опьянение легкими дуновениями, колыхание на никогда не прерываемых волнах. Несхватываемое море, а затем, под завывающий полдень, поднимаешься в комнаты. Узкие прорези, не доносящие света и шумов, только всепроникающий запах соли и ржавчины. Море как великая дремота.
Так может заявить о себе стихотворение, потребности стихотворения, душа, опустошенная и сообразовавшаяся с этой вселенной моря. Эта потребность глубока, как диалог тела, и необходимо мимировать, то есть выговаривать, удерживая в записи, заселяя. Так подвигается время в смущении потрясений, образов.
Все коренится здесь. Еще не знаешь большего, чем упоение тела в подводных зарослях фукуса. Ос заемая гармония вод и желаний. Еще ничего не знаешь о странствии, однако оно сквозит в ветре, в порыве, в повадке. Еще узнаешь, что грезящаяся моряку дорога вбирает в себя предыдущую.
Итак, греза по сути своей, внутренняя жизнь, которую застигло то необъятное, где сливаются слухи, школьные предметы и, наконец, набережные. Старый Порт! Марсель причалов, отплытий и возвращений: родн , близкие, соседи по кварталу. Мысли о дороге как о завоеванной свободе.
Вечно кто-нибудь отъезжающий или вернувшийся, и весь хлам: колоний. Южная Америка - целая библиотека... Грезы за названиями портов: Алжир, Бизерта, Агадир, Бон, Порт-Саид, Суэц. А затем, в часы пополудни, за уроками, неотступно вздыхающий с приливом рог дымки. Никто не устоял перед голосами моряков, умерших в море, и глухой благодатью бурь.
Море не вырисовывается, все время сокращающееся и переливающееся цветами: только острова, намеченные, осаждаемые и вскоре развеиваемые белой пеной. Следите за ними, тяжко вздымающимися выше прибрежных скал. Необъятный гул. Что несет? Сломит, разрушит, погребет? Может быть, как рассказывают моряки, разойдется беглой переправой.
Однако бьется, ограниченное Эгеей и Гибралтаром, замкнутое и напрасно вызывающее далекий океанический террор, гневливый пленник. Загадочное, в силу неминуемой мифологий негде таящееся, сокрытое божество, может быть, Посейдон, конечно же, Афродита. Всеупрощающее божественное присутствие. Все выйдет на путь, следующий по водам, на курс, прокладываемый как бы по следам в чаще, пролегающей через пальмы и рифы. Стравливающие охотников за кораллами розовые залежи, отливающие солью и кровью. Здесь могли возводиться эфемерные морские карты, палимпсесты, между текучими строками которых читаются неуверенность и страх. Но еще и странствия, приключения, перевозимые пряности, трактаты, рассказы. Ковровая запись.
Говорить в терпкий бриз, роняя слова, как балласт, на дующую с севера трамонтану, на вздыбившуюся шкуру наторелых волн.
Но и география преисподен, вод, поглотивших города, храмы, колоннады и амфоры, удерживающих добычу. Суда, навеки забросившие якоря и свои экипажи в бездну. Нет любви между людьми и морем. Разбой или поборы; смертоносные фортштевни, бойня кораблекрушений. И вот на передовой извечной брани устанавливаются набережные, молы, маяки, цитадели: цивилизация моря.
Все зарождалось в бухточках, еще и не на море, а только лишь в его складках, где все отрочески меряется обнаженностью, солнечностью, отдохновением в сени от бурь. Вдали простор, приключения, дурна пучина. Сирены, встреченные на Майорке! Вся жизнь тогда кажется одиссеей, последние ступени которой уходят под воду, вовне. Угроза в голубом взоре вечно подстерегающего моря.
Чары побережья: купальщики, содрогнувшиеся от внезапного холодка или ожога, выступающие у них по коже панцири соли. Пошатываясь, они скрываются за покатыми пустынными дюнами. Неуверенно возвращаясь в безымянность. Это Камарг, как громадная арена усеянный останками морских обывателей, прохудившиеся остовы которых еще выступают из песка. Воспоминания, скрытые под спудом в вечном предощущении.
Оставшиеся на мели, может быть, и по своей воле развороченные траулеры, побеленные светом, изъеденные морской пылью, контрабандными путями свершающие свое жалкое плавание.
В каждом порту лукавая сволочь, пиратство. Внутренние земли холмятся, там акрополи среди лесов, выжженных и снова разросшихся до контрфорсов, приманивающих сарацинов. После - германцев, норманнов, неустанно питавших силы и изобилие Юга, этого плохо защищенного плода. Земли фиг, олив и вина. Места, где зародились вкус и Идея: Финикия, Крит, досократики, арабские сказители, трубадуры. И еще острота: кускус, паэлья, полента, растревоженные желания: испанские оливки, греческие фиги, вино из Прованса, однако, оно стекается отовсюду, это вино, развязывающее языки. Это роскошные утехи бедноты от порта к порту: всеобщее свойство, облегчающее свары и ускоряющее свадьбы. И, наконец, это волшебное слово; Африка, когда распогодится, на горизонте всегда как бы угадываются пальмы в желтеющем небе.
Торг невольниками (Сервантес), товарами, деньгами, торжище наречий. Сундуки, развалы, реестры, песни. Штурманы в "шанхайском синем" на солнце в портовых бистро, все секреты при них. И еще это Рультабиль, маленький ловец апельсинов, упавших с испанских барков. Старый Порт, искалеченный вышедшими из себя немецкими оккупантами.
Все, чего они никак не допускали, множественная, разноликая, смешливая и серьезнейшая жизнь, бары, курильни, базары, роскошь природы, нескрываемое желание, меблирашки, бегающая детвора набережных, легкость сердец, меткое слово, простое и подлинное. Это стоящий на балконе Пабло Неруда, воодушевленный и вновь обретающий счастье быть в этом непроходимом лесу мачт, повозок, сетей, выкриков. Позже, поднявшись на холм, он разглядывал в Нотр-Дам-де-ла-Гард крошечные приношения, поделки благодарности, запечатлевшие страхи и робкие одиночества.
Прислушайтесь: Генуя, Алжир, Барселона, Пирей, Остия, Палермо: это музыка. Это порты, похожие на форумы, где всюду выходишь в только что покинутый квартал. Ничто здесь не вчуже, все те же кривые выщербленные улицы, ветреные площади, дальше внизу такие же пакгаузы, причалы, грузовые суда, барки, как будто обкатанные волнами. Огромная, как Красная Площадь, гавань Барселоны, такие женственные берега Сета, припорошенная углем Савона, пресыщенный кранами и плавучими доками Марсель, бесконечное побережье Генуи, Коллиура, высокое прибежище испанской поэзии в изгнании.
Порт-Саид, обрисованный Луи Брокье, Алжир, трудная родина Катеба Ясина. Море "винного цвета" сицилийца Шаши. И еще Неаполь (Анна Мария Ортес). Стихи Витторе Фиоре: "Я родился на тунцовых морях". Казандзакис на Крите, Кадаре в Албании, салоникийские Сефериади. Александрия на стыке двух пустынь, морской и песчаной, космополитический пикаро Даррелла, малый народ Альбера Коссери, Махфуза! Мы среди своих, перепутавшиеся наречиями и верованиями.
Археология была средиземноморским искусством, неиссякаемым и как бы наверстывающим время, выносящим его на свет из часа в час. Эти места нерушимы, от стен до камней и от камней до стен.
Внутренняя страна, как писал Жан Берк, "обоих берегов", сверкающих Монпелье, Саламанкой, Урбино, Афинами, высокими башнями велеречивости и познания. Наш слух приспособлен к малейшим нюансам. Наш общий дом, выстроенный у изобилующего моря по сплошной от Коста Бравы до лигурийского побережья: потерянный рай? Здесь современность бессильно загораживается нефтеперерабатывающими громадами, бассейнами, бетоном. От обр дов Митры и до скачек, до кровавых арен Нима и Арля поэзия не отвращалась. От греческого театра, его трагедии (не драмы) и до арабской поэзии, трубадуров, Данте, Кампаны, Арто. Поэзия, разыгрывающаяся между смертью и легендой, неуклоняющаяся ни от своей участи, ни от своих слов, никогда.
Так намечаются пути стихотворения. Места, все истории, беседы с глазу на глаз, приключения на море, множество мотивов. Расходящиеся тропы, напитывающие эту вселенную своим иноязычием. Передающиес через школы, народные припевы, театр. Красочный мир, играющий смерть, наигрывающий на свирели. Здесь человек Средиземноморья вписан в смятение: пейзаж тревожен, свет не отбрасывает теней. Зной сгущается, пронима некоей очень глубокой культурой. Все мыслится нараспев, будет ли это пеан или ламенто. И все же назревает непреложный речитатив: это последний день, канва проблесков памяти, действа и цивилизации, здесь живут, прослеживая. Юг: чаще всего так говорится о Третьем Мире. Они невдалеке отсюда, эти края голодающих и буквоедов, однако же, тончайшая культура исходит из их так называемых варварских пределов, насыщенная, не дающа сделать ни шага, если он будто бы не накладывает закон. Закон для духа, как хорошо известно, эта поэтическая область своими разноречиями, гением, устремлениями открывает новое измерение в сознании, потому что всегда только со стихотворения закладывалась философская мысль. Прежде всего Греция гомеровской выделки, эта всегда питавшая нас мысль. Темы не изменились: рождение, любовь, смерть. Остается пустое: роскошь, власть. Кажетс , в наших краях нечто пустозвонкое не имело хождения. Мудрость? Не только она, ведь здесь все будто приглашает к сочно отзывающейся утехе, и речь не об одной усладе между телами, но и о чудесном порядке в расположении духа, в легкости и вкусе к размышлениям, в наших речах, изощренных этими упражнениями. Античная философия, религии Книги, исчезнувшие цивилизации позаботились приумножить для нас письмена, правила, метки (даже в запустении, каменные глыбы, заложенные в основании прибрежной Типазы, повитые корнями молодых деревьев и полускрытые валежником, раскаляющиеся к полудню, эти камни располагаются странно, как некий соблюденный порядок, а не развалины древности). Из красоты и ее метаморфоз мы почти что бессознательно вывели этику. Так идущие одно от другого произведения передаются как уроки, приоткрывающие пути желания, и, вместе с тем, познания. Что, вероятно, одно и то же!
Нам, по правде говоря, мало дела до Севера, этого победителя, всякий раз являющегося, чтобы раствориться в наших нравах, в наших притчах.
Здесь латынь, сделавшаяся для языка правилом, выточила наши слова. Народы переводчиков, толмачей, руководивших спорившимся взаимопониманием и, более того, упрочением доводов. Каждый период вынашивал эмпирическую, может быть, или тривиальную, однако необходимую для его завершения или революции черту. Обновление совершается без отмены традиционной сути. Этой непринужденной, неналагающей устава и наказани традиции, для которой есть слово - "свобода" - если оно до сих пор не замарано и не выхолощено.
Традиция не преходящего, - и здесь мы отворяем последнюю потайную дверь, царственного и экзальтированного присутствия женщины. Неизбывный нрав наших героинь. Красота или страсть.
От египетских барельефов и греческих изваяний к римским тимпанам может меняться канон, но пребывает чувственность. В недрах развалов и музеев открывается непререкаемая эротика. Она вызывает и поддерживает в нас не просто целительное желание, но еще и понятие чистоты этого "желания". Мы пишем "желание", чтобы выразить, например, насколько оно противоречит искусству Индии, движимому стремлением обладать, а не положить начало. Да, мы так долго стоим у порога, потому что нас никогда не утолить, не умиротворить, и мы, без сомнения, никогда не мечтали об этом.
От Елены Троянской до Кармен, от Дельф до Сен-Мари-де-ла-Мер, женщины правят ими же подавляемыми страстями. Медея - пароксизм этих страстей, ее жестокая трагедия приоткрывает магические силы словно бы некоего погребенного Востока, долгую странствующую историю, рассказ цыгана. Здесь наша беседа затухает, достигнув сумерек женского величия и нищеты, может быть, изначального смысла.
Женственное, - о, насколько! - Средиземноморье... Между нами страх принадлежности или уже отверженства, утраты, скоропостижных кончин, дороги anywhere, чтобы победить или пропасть, в поисках идеала. И, наконец, влечение отягощенных шторками ночей. Море всего лишь вестник.

Перевод с французского Василия КОНДРАТЬЕВА.