ИМПЕРСКАЯ ПЛОЩАДЬ

Большая площадь, которой сторонятся; она еще увеличивается от рассветной стужи, на которой чудно трепещут колонны длинных извилистых портиков, увенчанных крашенными по плоти статуями, провозглашающими титулы. В глубине ее дворец заволакивает темным паром, курящимся по неисчислимым луковицам куполов до самого фасада, устроенного в стиле барокко Центральной Европы: знаменитый фасад, встречающийся на обложках путеводителей, на всех вокзалах мира; возле него посмеивалось столько церковников красных и черных, толкая друг друга локтями при виде обнаженных кариатид, сплетающих свои тяжелые ноги в хвосты сирен; возле него ты сам никогда не пройдешь, не сняв шляпы и не преклонив по уставу колена перед незримым Императорским Величеством, обитающим здесь за сотней дверей из бронзы, за тысячей шелковых занавесей, за десятью тысячами голубых стражников, ощетинившихся, как жуки-рогачи.

Фонтаны у всех прудов скованы морозом этой суровой ночи, но еще более загадочные сталактиты колеблются под сводами портиков. И если площадь содрогается под всадниками неизвестной расы с волосами, сплетенными в короткие, как кишащие толстые змеи, косицы; если дикари повалили милого барочного слона в попоне червонного золота, представлявшего у дворца монументальные часы, пылающие всеми лучами солнца, если вместо него они водрузили скелет лошади на свои мохнатые копья (два из них проходят через глазницы черепа, как зловещие римские свечи); если они повесили под сводами арок высших чиновников империи, одетых все еще в свои пышные горностаевые мантии, при драгоценных парадных цепях, но босиком; если ты догадался, что пар, стелющийся над дворцом, на самом деле дымовище пожаров, поедающих его изнутри; если ты разодрал свои сшитые веки и если язвы твоих глаз наконец раскрыты,- чего же ты ждешь, чтобы бежать, пока победители или их палачи не разобрали тебя, еле заметного? Однако, как и во все дни, ты пришел сюда сверить свой брегет по имперскому времени, указываемому часами слона, и теперь ты напрасно бродишь, ты обходишь колонны, прячешься позади статуй, ты не можешь оторваться от этой высокой площади, связанный всеми воспоминаниями о развалинах прошлого. Эти повешенные у тебя над головой, накануне ты не смел и надеяться на честь большую под их безразличным, прекрасным взглядом багреца. Один твой долг, одна обязанность в потерянной жизни - стать стражем своего часа, относить его каждое утро от царских часов к твоему одинокому дому, где ты хранил его трепетно до вечернего скончания. Для тебя все уже закончилось; теперь зима, и впредь она будет всегда, ибо тебе известно, что ты не сможешь себя приучить ко времени этих чужаков; твои вчерашние господа мертвы, а тебя не осудят даже за сообщничество, ты недостоин их, потому что всю твою жизнь ты был не чем иным, как тенью того, что больше не существует.

ТЕАТР БУДУЩЕГО

Станислао Лепри

В "Изрядном Ювелире", который я держал перед собой раскрытым, рассеянный, не в силах читать при слишком уж сумеречном освещении вечера, я разобрал слова: "театр будущего",- поразившие меня настолько, что я вышел из своей приятной истомы, чтобы искать их снова. Бесполезно; и пришлось признать, что или я составил их из разных отрывков - или они сами исчезли со страницы, которая причудливо излагала о магните плоти, иначе называемом "белый каламит". Тогда я попытался разобраться, где же я мог их встречать - и тут неожиданно вспомнил, как будто это было вчера, целую галерею картин, которые разорил штормовой прилив; я, возможно, набрел на них в старинном городке на берегу Тарентского залива. Море, отступая, изломало рамы и усеяло их ракушками; золото лишь заблестело от шквала, но полотна, изорванные, с живописью, по большей части уничтоженной песком и солью, смущали странной карикатурностью своих религиозных или мифологических изображений, как будто шутовской дух канальи пучин решил переврать на смех наших богов и героев. Здесь были пучками потеки водорослей, бесстыдные, как шерсть на ясной обнаженности царицы любви и ее спутниц; чешуя синей селедки облепила дивное меланхолическое лицо святой Анны; усики лангуста, ощетинившие, как дикобраза, ангела благовествующего; Магдалина, склонившаяся в слезах перед кустом ножек скорлупы, мохнатых клешней и щупалец; напрасные капризы, не напоминавшие ничего, разве что детские граффити или дерзкие татуировки былых каторжников. Только одна маленькая картина под стеклом казалась нетронутой, и это к ней меня потащил гид, направлявший меня среди этих обломков. В рамке, освещенное как-то изнутри, канапе конца девятнадцатого века в форме совмещенных кресел занимало почти все поле. живописного холста; на его полосатой желтой с красным обивке из штофа дрались на крошечных хрустальных шпажках многочисленные маленькие персонажи, очень подвижные, очень изысканные, одетые в блестящее платье дворцовых шутов, но с лицами и кистями рук, скрытыми милой серой шерсткой; Было похоже, что это какой-то чудной грибок, плесень, проникшая под стекло во время катастрофы и разыгравшаяся здесь, не находя выхода. И еще я услышал, как голос гида бормочет над моим ухом эту фразу, которую я тогда вполне принял, а сейчас не могу в ней найти ни малейшего смысла:
- Нет, Синьор, не верьте тому, что Вы кот. То, что Вы сейчас рассматриваете, не представляет из себя абсолютно ничего, кроме театра будущего.

ВАННАЯ МОРИАК

Боне Тибертелли

Я знаю женщину, которая принимает ванны из мышей. Это и правда белые мыши, она певица, и все это только перед тем, как идти петь "Таис".

Когда на фасаде "Опера" мерцание из тумана крохотных лампочек возвещает о споре пустынника пастыря и александрийской потаскушки, когда табунок стариков, когда-то шикарных, и дам-старейшин давит на двери закрытых касс, когда служители торопятся с ужином под пальмами соседнего заведения, Сибилла Мориак поднимает свое большое тело с шезлонга, в котором оно весь день отдыхало. Удар в гонг окружает ее сиротками, их всего девять, они отобраны за красивые глаза, болезненность и маленькие ручки, исключительно в приютах стекольной корпорации. Их смех начинает позванивать, несмотря на плотные занавеси, когда Мориак распоряжается, чтобы все было готово в ванной.

Каждая из сироток обязана снимать свою деталь, всегда ту же самую, с убора Сибиллы Мориак и относить ее в свой особый шкаф. Девяти маленьким девочкам поручены девять шкафов, составляющих вместе с шезлонгом, ширмами и многочисленными зеркалами всю мебель комнаты и соответствующих девяти элементам нижнего платья Мориак; верхнее платье включает в себя другие элементы, хранящиеся в шкафах прихожей, доверенных сиротам.

Мориак, раздетую, следует отвезти вплоть до ванной комнаты, потому что она озабочена не утомляться понапрасну по тем вечерам, когда собирается петь. Это делается с помощью ангорской коляски, проще говоря, крытой шкурой рыжей обезьяны, после которой шерсть остается следом на светлом ковре; Мориак лежит в углублении, устроенном по размеру ее тела, и пальцами, пичкая себя, собирает фисташковые помадки, в то время как, тихо напевая: "Венчай меня розами..." - или другие, по вкусу их годам, места из той оперы, где их хозяйка главная примечательность, сиротки толкают колеса и напирают на упряжь скрипучей повозки.

В стенах цвета морской волны пятигранной комнаты, под светящимся скрытыми лампами потолка пергаментом, эта ванна - бассейн лиловой эмали на черной керамической плитке с узорами из желтых маргариток и голубого барвинка. Длинная бронзовая труба, украшенная в коринфском стиле и раскрывающаяся в пасть гепарда с прижатыми ушами и усами дыбом, уходит к садкам для мышей, размещенным по трем комнатам для прислуги с выдвижными полами, таким образом, что стоит дернуть шнур у ванны, чтобы направить в трубу целый поток маленьких белых зверьков.

У Мориак многочисленные друзья, которым не запрещается вполне заходить за дверь ее ванной. Иногда это целая придворная толпа, собирающаяся тесно по пяти углам залы, чтобы освободить проход у ванны сироткам. Мориак сильно полная, с очень светлой кожей, такой ухоженной, что от кончиков пальцев ног и до прически на ней не найти волоска, кроме ресниц, бровей и мохнатого зернышка, которое она бережет немного повыше левого соска. Мыши падают умеренным дождем, они бегают везде по женщине, хлещут ее своими голыми хвостами и царапают маленькими жесткими коготками; потом, когда их беготня утихает и они превращаются в волнующийся клубок меха едва лишь по бокам Сибиллы, ее красивая рука небрежно открывает сточную дыру и снова дергает шнур за мохнатым потолкам.

Домашний врач Мориак, маленький китаец, из Батиньолей, рассказал ей, что на древнем Востоке такие ванны из мышей, сонь или крыс были самым обычным средством для стимуляции кровообращения у плотных и сидячего образа жизни красавиц. Было ли это внушение или добрый совет, но в любом случае у певицы, когда она выходит, порозовевшая плотью и тронутая льдистой пеной альпийского каскада, возникает в горле хрусталь, и с этого момента до того, как она выйдет на сцену и явится под тюлевыми небесами фата-морганой, к смущению святого пустынника, исступление ее голоса и жеста все усиливается.

Даже меломаны, которые слыхали "Таис", и те клянутся, что их так далеко унесли трели Мориак, что кажется невозможным, чтобы на самом деле столь совершенный соловей взлетал из недр простой овернской глотки.

БОЛЬШОЙ ТЕАТР

Все артисты (а также артистки) скончались в один день, по указу хана, а после удавления были мумифицированы во всем своем убранстве, покрыты воском, раскрашены и одеты таким образом, чтобы оставить для грядущих поколений тот облик драмы и комедии, который любил этот век. Большой театр теперь открыт только по самым студеным утрам сезона, когда ртуть застывает на китайский ноготок ниже нуля по Цельсию. Власти сохранили зал таким же, как и накануне, однако крыша со стороны сцены была упразднена без всякой причины. Ледяной ветер, когда поднимается занавес, проникает и вьется. Поэтому на выезд собираются в шубах на двойной шерсти, крытых кошачьим мехом, в места партера или на балкон, а ложи заброшены, ибо черный костюм и нагие плечи не перестали быть обязательными. В большой театр теперь идут смотреть, как снег падает из пустоты в глубину пурпура и золота, и слушать, как снег тихо шуршит по бархату.