Эта картина изображает голубую фигуру, просвечивающую в том, что кажется плотной октябрьской дымкой, - угадываются отрывки других лиц и некоего пейзажа, - но на самом деле должно быть непроницаемо теплой стеной, затерявшейся на окраине небольшого города. Эта окраина занимает в твоей жизни место вида, наплывающего в полусне или проглядывающего в незнакомых строках. Однако когда сосредоточиваешься, чтобы ее вспомнить, ощущаешь томительно мягкую белизну, плавно выводящую тонкий удлиненный абрис бровей, носа и губ - непререкаемо поджатых и как будто мешающих заглянуть в глаза, делающих невыносимой маленькую мочку отставленного уха. Поэтому образ расплывается в голубизне мысленного города, и кажется, что эти черты подстерегают тебя в каждом лице, которое может промелькнуть в тени бесконечно прямых аллей.

Платановые бульвары, прямо и непрерывно идущие ряды низких голубоватых домов вспоминаются в этом загадочном городе, который вопреки всему хочется называть своим. Эти мысли сливаются в шепот древесных крон или бормотание сточных ручейков, никогда ничего не называя, не вызывая на улицы ни души. Они перепутываются, как нити затуманивающего видимость дождя, в странные партитуры, которые однажды разыгрывались перед тобой в сумраке небольшого кинотеатра.

Точнее сказать, это старое здание клуба, бывшего "ринга" или "паласа", со скрипучим запущенным залом, в котором никогда, по всей видимости, не проходит зима. Чаще всего в разорившемся кинозале держит собрания община танцующих евангелистов, и тогда все содрогается от их топота, а балкон грозит рухнуть с чудовищным скрипом нестройного хора. Однако же раз в неделю, иногда в две, сюда все еще сходится на благотворительные сеансы публика местного кинолектория.

Темными вечерами зал едва освещается двумя лампами, оставшимися в светильниках боковых галерей. Никакого звонка нет, но на кажущиеся очень далекими выкрики отживших служительниц ряды сразу и как бы по уговору начинают заполняться созданиями самого разного вида и возраста, иногда их ведут нечистые юноши поэтического склада или потеплее закутавшиеся старики. Вскоре в зале теснится аудитория, красноречивость которой теряется в ее пестроте: все, что могло быть прекрасным или пропащим, и все, что может быть отцветающим или чахоточным. Ветер, сквозящий с улицы, продувает еле искрящиеся снежинки по пустым галереям балкона и покачивает похожую на колесо мертвую люстру.

Завернутый в шарф седенький лектор еле выжевывает нечто со сцены, и никто не обращает на него внимания, даже не видно пара, который слетал бы с его губ в простуженный воздух. Весь зал дышит дымками, стекающимися от термосов и украдкой закуриваемых папирос, из-под воротников и ладоней; они собираются под сводами и их туман рассеивается, оседая на люкарнах пятнами изморози. Можно подумать, что седенький лектор покачивает им на прощание головой и делает едва уловимые жесты руками. В действительности он необычайно занят той легкой облачностью, которую показывают в центре зала просачивающийся сверху лунный свет и тусклое освещение пары лампочек.

Облачность свивается, вырисовывая причудливые белые фигуры. В их неустойчивых линиях, похожих на нотные или хореографические записи, - хотя бы на змеящуюся и, как говорят, выражающую планетарный ритм линию контрданса, - и правда читается картина целого мира. Все маневры и скачки гарнизона, все визиты и танцы в обществе, интриги и драмы, воображение рисует военные оркестры и бальные пары, белесоватые образы, растаявшие в городке, выстроенном у границ пустыни по приказу Белого Генерала.

Вот что занимает седенького лектора, и ему кажется, что он правит или, по крайней мере, удерживает некие нити необычного оркестра, для которого главное растаять, как пар. И остальным кажется, что все они уже более или менее исчезли и довольны в своих краях, хотя жизнь все еще обкатывает и сталкивает их, как дробь в игрушке.

ЗАКРЫТЫЙ ГОРОД

Казалось бы, ты здесь недавно, приехал совсем накануне: однако ничто на пути - какая-нибудь зацепка, случайная сцена, надпись над дверью, - не удерживает внимания, изглаживаясь, как минуты, подчиненные незаметно скрадывающемуся прерывистому дыханию окружающего города, замершие на времени, обозначенном автобусным билетом, который каждый раз заново комкаешь в кармане. Когда забываешься в скудно обставленной комнате, то же неимоверно ускорившееся дыхание нарастает в воображении: холодея от усилия, пытаешься уследить, чем питаются изнутри эти глухие вздохи инородного организма, сокращающегося в твоем сне и как бы рисующего смуглую смутно знакомую фигуру, - может быть, из забытого цирка? - которая неуловимо перемещается во мраке без видимых движений, завораживая, подчиняя себе и перехватывая дыхание, как сомкнувшаяся над головой вода. Ночью смутно мерцающий под луной город вырисовывается во всем своем отчуждении, которое напрасно пытаешься разглядеть и преодолеть, цепляясь за любой мелькнувший в далеком окне свет. Должно быть, это необъяснимое усиливающееся от жары отчуждение делает невыносимыми закрытые стены, каждый день выводит тебя бродить под солнце, на которое ты не можешь поднять глаз. Этот город кажется бесконечным в его перепутывающемся и гипнотизирующем однообразии, однако вопреки всему и даже желанию тебе всегда удается, как будто по давней, ничего не удерживающей в памяти привычке, выйти на обратную дорогу. На пути тебе редко встречается что-то помимо непрерывно ведущих в сторону саманных стен, из-за которых едва видна выжженная садовая зелень, и нестерпимых перекрестков, которые преодолеваешь, даже не сообразив, во сколько раз разошлась улица. Иногда, и всегда внезапно в этой тиши, тебе попадаются навстречу фигуры, - пасущиеся это животные или задрапированные от пекла прохожие, стоят ли они в группах или проходят поодиночке? - однако ты спешишь мимо в страхе как будто перед собственной неожиданно вырывающейся тенью, опасаясь мгновенного и смертоносного выпада, в котором могут раскрыться чьи-то черты. Но ничего не происходит и даже не угадывается вокруг, хотя в застоявшемся прокаленном воздухе витают, то и дело перебивая друг друга, мириады секундных веяний, создающие впечатление переполненной жизнью пустоты. Иногда в приотворенные сбоку двери или в случайную пробоину стены мельком выглядывают какие-то смутные в зелени пестрые сцены, - может быть, это прохладный уголок сада или просто цветущий домашний двор? - вызывающие нечто знакомое; однако они не задерживаются и, более того, никогда уже не встречаются на вроде бы обратном пути по той же улице - если только ее можно узнать по скупым и одинаковым для всех этих заплетающихся кварталов приметам. В любом случае, это скорее всего лишь расплывающиеся образы прошлого.

Предположительно, этот город действительно бесконечен или, по крайней мере, безграничен и чрезвычайно обширен, насколько может за столетия разрастись поселение земледельцев, пядь за пядью осваивающих пустынную местность перед лицом общей опасности или под одной безжалостной рукой. Жизнь не изменится и будет повторяться в напрасно обнадеживающих изворотах удаляющихся кварталов, в сомнительных неожиданностях пути, ведущего с прежней неопределенностью. Если захочешь выбрать себе здесь свой клочок земли, заметишь, что незатухающие болезни, резня и вымирание освободили тебе множество одинаково убогих комнат с засаленными одеялами на земляном полу, немногословной утварью и окном в пустырь сада; таких же, как та, в которую ты заходишь время от времени, всегда по пути. Однако что можно заметить, кроме того, что подсказывают выкуриваемые в мозгу внутренние картины? Здесь даже не прочесть надписей, которые обычно зазывают приезжих, ведь никто не едет сюда и кто мог, ушел. Изредка встречающиеся молчаливые группы бродят, высматривая себе вымершие дома получше, в местах, где поплотнее народу. Их собственные дворы вытаптывает отбившийся скот.

Все, что здесь удается держать в памяти - выхваченный из некоего мрака кусок шероховато замазанной стены, почему-то напоминающий теплую непроницаемо густую пелену палевого тумана и как бы вобравший все твое состояние. Нечто инакое и тревожащее чувствуется в этой непроницаемости и в навеваемых ее видом мимолетных несхватываемых формах. Вместе с тем, отдаешь себе отчет, что это всего лишь навязший в уме отрывок неотступно сопровождающих тебя стен, из которых соткан необозримый город, сейчас дышащий теплом в плотной ночи. Нестерпимый озноб пронизывает, когда вдруг совершенно отчетливо узнаешь перед собой этот выступающий в сумраке кусок стены, яркое пятно, пролитое в зарешеченное окно высоко заострившейся над дымящейся пустошью луной. Сидя на полу, всем своим онемевшим телом пытаешься сообразить, что это, холод подкатывающего изнутри кошмара или просачивающаяся в негодные рамы осенняя стужа, обволакивающая и вытравливающая последние образы, нагретые сновидением. Ветер вызывает в стеклах мелкую часовую дрожь. Что в темноте, что крепко закрыв глаза, уже не справиться с болезненно завладевающей отчетливостью стены, которая пройденным за годы наизусть и въевшимся всеми фибрами в душу путем продолжается, ломается на углы, запирается на металлический глазок коридора и сходится на тебе, замуровывая.

ДВОРЦЫ МЕРТВЫХ

Стоит погаснуть ночным откликам, удерживающим во мраке фургона мою полудрему, и тишиной завладевает кристаллический шорох, засвечивающий в уме тусклые аномалии сновидения. Не знаю, когда именно он стал так отчетлив. Мне было известно о нем и раньше, но испытав здесь впервые это своеобразное ощущение свивающегося ничто, настолько подходящее характеру окружающей нас уже который день полупустыни, я научился ясно прослеживать его ночью и даже днем, когда необозримый путь отвлекает меня от обычных дел и разговоров. Не знаю, как улавливаешь его звук, - точнее, отсутствие звука, - и что он внушает: нить сновидений, вроде бы возвращающих меня к покинутой жизни, развивается на незнакомой ноте в странные образы моих воспоминаний, переиначивающие все, что я знаю и мог бы узнать наяву; оглядываясь вокруг на однообразно расстелившуюся местность, различаю в себе эту же ноту абсурда, которая оправдывает и неизвестность края и бред нашей маленькой экспедиции. В пустынном ландшафте исчерпываются все возможности и не происходит ничего, потому что все в равной степени вероятно и немыслимо. Однако на каждом шагу в его пределах попадаются явные признаки жизни, и за последние годы именно это сделало поездки в пустыню настоящей манией.

Пейзаж, в который мы углубились, напоминает перекатывающиеся по пути выгоревшие и вытертые бока не в меру распростертого гепарда; военная дорога, видимо, проложенная еще во времена похода имперской армии на оставшуюся далеко за спиной межгорную долину юга, теряется впереди, словно уходит в эту рябо холмящуюся землю. Только благодаря нашей проезжей нити мы до сих пор не теряем ни ориентации, ни рассудка. Окружающее впитывается в нос подспудно и все глубже. Эта пустыня иногда покрывается переливающейся зеленоватой или розоватой паршой, обрастает пятнистыми клочьями и мутирует, сокращаясь у нас на виду, как живой организм. Мы догадываемся, что истинные очертания ее достаточно ровного на первый взгляд пространства должны вспучиваться в колоссальные цепи, гряды и впадины, недоступные нашим масштабам. Ночью она вся сжимается вокруг, расплываясь но пятна, еле фосфоресцирующие и выкуривающиеся в туманности неба, в бесчисленные звезды. Когда утром трогаемся с места, этот клочок пустынной степи как бы не дает нам вырваться, долго не расступаясь на нашем полном газу и впитывая в себя дорогу, будто собирается нас поглотить. Однако на солнце в небе постепенно сгущаются тени, вскоре проступающие вдалеке новыми холмами, взламывающими и комкающими прежний вид.

На неизмеримой высоте в этих холмах различаешь странные белоснежные фигуры, отчасти напоминающие некие памятники или здания и поэтому ~ миражи. Старые географы уверяют, что здесь у подножий в низинах изредка, по идее, попадаются полу затоптанные пустыней хутора, - бывает, небольшие аулы, - бывших не то кочевников, не то беглых людей, которых когда-то готовившееся к великому походу командование поддерживало на этой земле, избегая угрозы неведомого простора, как своих граничаров. Мы и правда порой едва различаем с дороги некие урочища, хотя они выглядят необитаемыми и походят, скорее, на обнажившиеся доисторические остовы или на норы каких-нибудь очень крупных ящериц вроде варана. Не видно, что могло бы поддерживать людей на бесплодной обезвоженной земле, в жару, в зимнюю стужу и на немыслимом ветру. Однако те же книги, бывает, ссылаются на видных в прошлом специалистов по их происхождению, быту и даже наречию, хотя вряд ли здесь может возникнуть нужда перемолвиться или что вспомнить. Ни эти книги, ни эти мои путевые заметки, которые я сейчас, оглядываясь на обступившее, перелистываю, не убеждают. Здесь почему-то преследует мысль, что все ноши кажущиеся достоверными факты или истории - всего лишь слова, с помощью которых нам едва поддается даже не картина, а слабый намек но ощущение чужого мира, где никакого прошедшего нет.

Один из упомянутых специалистов пишет, что едва различаемые нами в холмах белоснежные фигуры вблизи действительно окажутся пышными возносящимися, судя по всему, гробницами семей или целых кланов, и соотносит их с предположительно разбросанными в низинах жителями. Приблизившись, можно, рассмотреть, что они сложены из дымчатого белесоватого камня, играющего но солнце всеми оттенками, которые издалека сливаются в белизну снега. Странно думать о диких и вероятных обитателях залежных берлог полупустыни, представив себе величественное и варварское царство нагорных палат. Это именно здания, каждое взметается в вихре причудливого архитектурного разнообразия на головокружительную высоту, вызывая в памяти воспетые покойным Эдуардом Родити башни молчания: буйные резные поросли выстраиваются из неотесанной грубости, грозди изощренных фигур теснятся под вспенивающимися грудами искусно наваленных валунов, змеящиеся лианы орнаментации нависают над зеркально отполированными стенами; самые странные статуи, балконы и башенки выступают из этих зданий, испещренных глубокими нишами самой различной формы. Кажется, что многие поколения разных сменяющихся народностей возводили эти своеобразные строения, которые выглядят так, как будто их мгновенно высекло из одной глыбы. Кажется, что вечности не хватит, чтобы как следует проследить действительно безграничный рисунок загадочных зданий "города мертвых", и никогда не удастся прийти к их решению; однако неизвестно, пытался ли кто-нибудь до сих пор сделать хотя бы шаг в их направлении, и неизвестно даже, мертвы они или нет.