У «рожденного в СССР» писателя Алексея Торка (псевдоним Алишера Ниязова) не одна «малая родина», а несколько: русский по матери, узбек по отцу, он родился в Душанбе, много лет жил в России, в настоящее время обитает на родине жены - в Бишкеке. В России Торк награжден престижной «Русской премией» (2009), по его рассказу «Пенсия» в 2007 году в МХТ имени А.П.Чехова поставлен спектакль «Тутиш» — притча-фантасмагория об ожидании чуда на обочине истории.

- Алексей, ты сова или жаворонок?

- Жаворонок. Пишу только утром. Ночь отдаю пороку. Как говорится, «под утро их рвало, потом, запершись, работали тупо и рьяно», ха-ха. Шучу. Ночью я сплю в малиновой пижаме и с сеткой для волос.

- Пишешь много? С какой регулярностью?

— Построчно. Но каждый день.

— Ни дня без буквы?

— Практически. Жалобы Бабеля «складываю буквы к букве» очень хорошо понимаю. Поэтому в моем багаже три с половиной рассказа. Чувствую себя проходимцем. Когда спрашивают, почему нет книги, мычу; не скажешь ведь, что для того, чтобы издать книгу, ее, кажется, надо написать...

— С Бабелем тебя уже сравнивали. Его и читать нужно «буква к букве». Как, впрочем, и тебя.

— Меня это смущает. Очень люблю Бабеля. Но хочу быть хрустален и прозрачен, как «Капитанская дочка». Выходит то, что выходит. Впрочем, всегда можно сослаться на «мультикультурность», рождающую «особый стиль».

— Это ты о компоте «русский писатель таджикского происхождения узбекской национальности»?

— Я — жертва советской власти (смеется). Наполовину русский, русского же окружения и советского воспитания. Таким себя осознаю. Здесь нет ничего умозрительного. Раньше моя русскость была для меня очевидна, как то, что я, скажем, — мужчина, а не женщина. Потом началась путаница. Сначала с этим не согласилась московская милиция, потом еще кто-то. Я и сам испугался: как это — «не очень русский»? Гоголевщина же какая-то. От его майора нос сбежал, от меня — национальная идентичность.

Имя Алексей мне дано при крещении. А торками называли тюркское племя, растворившееся некогда в Киевской Руси. Смысл псевдонима чисто практический: я заметил, что у великороссов (они великороссы, а я — имперский русский, в этом разница) сложности с произношением восточных имен. Простейшее имя, скажем, Саид, будет передано в пяти вариантах. По этой причине я поменял имя. Она (причина) — гуманистическая.

С отцом Нурханом Ниязовым, журналистом «Курган-Тюбинской правды», примерно 1979 год

— После фильма «Белое солнце пустыни» имя Саид — навеки свое, великоросское. Алишер, конечно, чуть посложнее. Вот если б тебя звали Ашшурбанапал...

— Ашшурбанапал никогда не получит российского гражданства. Русская паспортистка просто не справится с этим именем.

— А русский читатель — с «ашшурбанапалами» в твоей прозе? Твой материал совсем не великорусский.

— А у Киплинга — не великобританский.

— Он был органичным британцем, пишущим об Индии цельную британскую прозу. Ты чувствуешь в себе подобную органичность?

— Не чувствую. Я стою на двух разъезжающихся льдинах. Это не моя вина, это политика. Зато я вижу сразу обе льдины - русскую и азиатскую, их края, кромку воды между ними. Тут мое место. Я люблю Азию, с высочайшим уважением отношусь к исламу, исламской культуре, я пишу, в конце концов, только об Азии, и, боюсь, никогда не напишу ничего на великоросском материале.

Рожденные тут между эпохами, на стыке, извиняюсь за выражение, культур, — мы в очень сложной ситуации. Я и сам еще не всё, мягко говоря, понимаю, в этом перепутанном клубке. Что мы за странный селективный продукт? На этот вопрос я потрачу всю жизнь. И таких вопросов много. Мы многого не знаем. Мы даже не знаем, почему летает шмель.

Поэтому в целом я предпочитаю жить ясными истинами. «Я — Алексей Торк. Мне 44 года. Бог есть. Зло есть. То и другое я ощущаю».

— Ты долго жил в России, наверно, подумывал тут остаться. Или, подобно перелетному шмелю, готовил себя к жизни кочевой?

— Здесь нет идейных подоплек. Я зачастую животное бессознательное. «Холодно» — ищу тепла, «жарко» — бегу в тень. Если бы куча обстоятельств — материальных, прежде всего, - позволила остаться в России, остался б. Рублёвка? Давайте и Рублёвку. Вышло иначе. Я и двинулся туда, где мог бы остаться — в Бишкек, в Душанбе. Потом обратным маршрутом — в Россию. И вновь откочевал назад... И так далее. Покажется, что травка зеленее и гуще в Куала-Лумпуре — поплетусь туда. Любить Россию и Достоевского я смогу и там.

Уточню: я не человек мира, я человек приземленных обстоятельств. Мне нужна крыша и лепешка. Жить из принципа в России, на лужайке у костра, чтобы заливаться слезами от картины идущих с сенокоса баб, я не согласен.

Другой вопрос, что кому-то нужна лепешка побольше, а мне — просто лепешка. У меня четверо детей. В вопросе количества детей я стою на «таджикской» льдине.

У дверей московского роддома с женой Жылдыз и первенцем Алиной

— Однажды я летел в Ташкент. Рядом со мной сидел таджикский миллионер, так он сам себя аттестовал. Мы пили купленный им тут же виски и говорили о промысле Божьем. В частности, он сказал буквально следующее: Бог дает нам детей, Он же поможет нам их прокормить. Ты, как многодетный отец, согласен со своим земляком?

— Да. Мысль «если Бог дает детей, дает и на детей» должна быть начертана на всех путинских программах повышения рождаемости. Собственно, верующему человеку - мусульманину, христианину, иудею, — это и не надо разъяснять. Вера, в этом смысле, ужасно удобная практически вещь: позволяет многие вопросы, в том числе вопрос деторождения, решать на автопилоте. Это внутренний тихенький, очень твердый голосок. «Хочется ли мне иметь четверых, пятерых детей?» — может спросить себя любой человек. И получит ответ: «Да, тебе хочется, но ты боишься. А ты, брат, не бойся».

— Почему ушел из журналистики? Скучно стало?

— Не забывай, что я работал в информационной журналистике, в ТАСС, РИА Новости. Это жанр, сводящийся к «он заявил», «она подчеркнула». По сути, информационная журналистика — это спортивная дисциплина. Бег и прыжки в высоту. Но я был и остаюсь хреновым журналистом. Я вял и безынициативен (кажется, сейчас я процитировал Довлатова) в отличие, кстати, от моей мамы, Галины Гридневой, легендарного журналиста ИТАР-ТАСС, которая журналистикой и дышит, и слышит. Ядерная энергия и абсолютное бесстрашие. Обладатель ордена «Мужества» за историю 1996 года, когда она по личной инициативе отправилась к полковнику таджикской армии Махмуду Худойбердыеву. Накануне тот поднял военный мятеж и захватил группу таджикских солдат в качестве заложников. Дело было в пригороде Душанбе. Она пришла к нему и стала уговаривать его отпустить пацанов. Уговорила. «Идите с этой женщиной. И ей скажите спасибо». Она и привела их вереницей, в сумерках, к ближайшему правительственному блок-посту.

Но таким журналистом, с нетусклым взором, надо родиться.

Галина Гриднева в афганском кишлаке, 1988 год

— «Но зачем-то же она родилась?» — скорбела Фаина Раневская о плохо прожаренной курице. Ты был не последним «журнецом», судя по тому, что работал в не самых провинциальных изданиях.

— О, эти признания меня ни капли не беспокоят. Бессознательно я пришел в журналистику, не приходя в чувство, там работал. Хорошее занятие. Сопряженное со словами. Тут бы сказать, как говорят многие, что журналистика тяготила, ибо я готовился к прозе. Нет, не готовился. Разумеется, если бы в те годы некая сила подтащила бы меня к столу и моей рукой накатала роман... Не подтащила, и не накатала. Сам, всё сам. Потом, в российской Шуе, я вдруг подумал: а не написать ли рассказик? Сел и написал.

— Спрошу иначе. Тебе-прозаику что-нибудь принес ты-журналист?

— Журналистика мне дала главное — способность писать более трех фраз за присест. Юношей я раскрывал общую тетрадь (универсальную, она служила для всех школьных предметов; собственно, кроме нее, ничего больше в школу я не брал, потому что был балбес) и писал — «рассказ». То есть, слово «рассказ» — и всё. Сидел час, закрывал тетрадь и ложился с романом «Старая крепость» или шел с другом, Валеркой Никитиным, воровать абрикосы. Так годами и мучился.

Позже, даже в информационной журналистике, где «меньше» — значит «лучше», меня одергивали за излишний лаконизм. Я раб лаконизма. Это из-за злостной лени. Но я предпочитаю думать об особом, специфическом даре (смеется).

С мамой на Ванчской заставе, 1995 год

— Недавно в разговоре ты назвал себя «временным домохозяином». Как вообще сегодня складывается твой обычный день?

— Я пишу роман (как свежо!) и я ушел со всех работ. Пока работает одна жена и, вдобавок, Господь Бог финансирует, и очень хорошо, через некоторых своих посредников, не буду называть имен. Писать я могу только утром, и, в частности, поэтому исключил вариант, работая для денег, писать ночью. Я увлекающийся человек. Это касается и добродетелей и… недобродетелей.

Долго думал, что литература что-то оправдывает. Нет. Ни черта она не оправдывает.

— Раб лаконизма пишет роман! Думаю, это выдает в писателе последователя не то Геракла, не то Сизифа.

— Спасибо. Ты заметил главное! Чудовищное, насильственное напряжение сил — писать побуквенно роман. Пробую иногда вслух диктовать его жене. Пишу под грохот музыки, чтобы эмоционально мобилизоваться. Пробую другие способы. Такие же бессмысленные.

— «Не пиши ты, дурень, эпохами и катаклизмами! Не пиши ты, балбес, победами и свершениями! А пиши ты буквами — "а", "бэ", "вэ"...»

— Опять Довлатов! Этими словами я уговариваю и самого себя. Пока переубедить не могу. Плохо не это. Бабель, к примеру, тоже писал мало и трудно. Но написал «Конармию». Поэтому — это я говорю тем, кто решит подобной фигней заняться, — важно писать, зная, что ты «Бабель». У меня, естественно, такой уверенности нет. С другой стороны, я достаточно равнодушный человек, чтобы не ужасаться возможной неудаче. Не получится? «Ну, так что же, прикажете плакать?» — писал Иосиф Уткин в «Повести о рыжем Мотэле». Но доделать надо.

Сцена из спектакля «Тутиш»

— Как тебе дышится на родине жены? Киргизы пассионарнее узбеков, если судить по двум оранжевым революциям, есть ли у них шанс — нет, не войти в Европу! — обрести достойную жизнь?

— Здесь хороший кислород. Иногда его становится чересчур много, что приносит известные проблемы, но такова эта страна. Я очень люблю ее. Ее клокочущая энергия — тоже часто избыточная. Но очень хорошо, что она, эта энергия, есть, в принципе. В будущем, безусловно, из нее получится созидательный «мирный атом». Размышлять о частностях — вырастет ли уровень жизни, станут ли честными суды, утроится ли ВНП на душу населения, — не могу. Не знаю. Всё может быть или очень хорошо, или очень плохо. Но, конечно, обязательно должна существовать национальная энергия, которая в Кыргызстане есть, и даже в избытке.

— А в Таджикистане? Таджики — ближайшие родственники персов, а те весьма «энергийны» — во все времена.

— В Таджикистане вот сейчас выкристаллизовывается нация. Нации, мы знаем, часто рождаются через гражданскую войну. Такова страшная плата. Таджикистан ее заплатил, и из «таджиков», за которыми вчера проглядывались согдийцы, бактрийцы, пленные бухарские персы, бадахшанцы, именно сейчас возникает «таджикский народ». Эта тектоника хорошо ощущается.

Как-то, объезжая юг страны и разговаривая с сотнями людей, я обратил внимание: все они умудрились не произнести слова «война». Вынужденно вспоминая события начала 1990-х, морщась, вздыхая, сообщая что-то о себе, они говорили, что это произошло «в тот год, ну, во время этой самой... э-э-э... во время этих братоубийственных событий». И отсюда, по сию пору, — относительная устойчивость позиций Эмомали Рахмона, который и в самом деле имеет весомые заслуги в прекращении той войны. Хотя эти его заслуги все более размываются, что естественно: Таджикистан — беднейшая страна Содружества. Уровень бедности — невообразимый, но эта бедность — стоическая, без заламывания рук… Возникает страна, в которой персидская художественность, помноженная на заимствованную у русских универсальную широту и европейскую культуру, плюс тюркская энергетика, — все это приведет к образованию особого народа.

— Ой, ты прям будто про Украину говоришь!

— Это потому, что я обладаю (цитирую себя, мудреца) «русской универсальной широтой» (смеется).

На таджикско-афганской границе, 1995 год

— В твоем дебютном рассказе «Пенсия» жители таджикского кишлака Тутиш ждут русского учителя. Потом установка меняется: надо «ждать турка». Помню, в начале 90-х в Узбекистане тоже «ждали турка»: Ислам Каримов провозгласил турецкую модель развития в качестве новой национальной идеи (отсюда же и переход на латинскую письменность — по турецкому образцу). Это было лишь началом закономерного изживания колониального комплекса. Твой же «турок» — очевидный символ, метафора…

— «Турок», здесь разумеется, обобщенная метафора, метафора всего «не русского, не советского». Хочу высказать убеждение; как-то я сформулировал его в Фейсбуке, комментируя украинские события, — мы же ужасно политизированные, ни дня без Украины и Обамы, — что «ближний сосед лучше дальнего родственника». Россия, которая вдруг увлеклась «русским миром», изобретенным немцами при Романовых, и который она упорно сейчас видит в Украине, совершенно глупо, контрпродуктивно относится к Средней Азии. Таджикский историк Камол Абдуллаев недавно желчно, но точно охарактеризовал нашу ситуацию следующим образом: «Пришла незвана, ушла негнана… Давно сидим». Я помню эту звенящую пустоту, которую многие в Таджикистане услышали и вздрогнули.

В отличие от Украины, Средняя Азия во времена союза с Россией (союза изначально не добровольного, это нельзя скрывать) неизменно подтверждала высокую верность Москве. Сложности начались лишь после варварской бомбардировки Бухары войсками Фрунзе. В отличие от Украины, в Средней Азии в годы Великой Отечественной войны не возникло вооруженного националистического, религиозного подполья, пользуясь, так сказать, случаем. Хотя серьезные силы, еще со времен мощнейшего басмаческого движения, концентрировались в Афганистане, поджигаемые немецкой резидентурой. Потому что азиаты приняли русский социализм, русскую цивилизацию. И русских эвакуированных детей, отталкивая друг друга, тысячами разбирали по семьям. И так далее, и так далее…

Да, в девятнадцатом веке произошел классический колониальный захват, сопровождаемый кровью, да, в ходе этого союза Россия допускала порой ужасающие вещи. Но в целом азиаты, таджики, приняли русскую цивилизацию, разглядев древним опытным взглядом в кровавой круговерти главную ее составляющую — справедливость.

Вот почему мои старики ждут не «турка», а «русского учителя». Не пенсию, не лепешку побольше, а возвращения «большой страны с большими смыслами».

Санджар Янышев

Международное информационное агентство «Фергана»