И земные дела не для них…
Александр Николаевич Черепенин умер в 1986 году в Фергане, где жил с 1949 года. На фронт его призвали в июне 1941 года из Коканда, он попал в кавалерию - и досталась ему киргизская лошадка по кличке Бравый - кургузая, покрытая длинной шерстью, «чисто медведь». После ранения Александр Черепенин оказался в артиллерии, был серьезно ранен в ногу под Сталинградом. И на этом его война, с одной стороны, закончилась - а с другой, продолжилась на всю жизнь, потому что раны постоянно открывались, и он раз в году ложился в госпиталь. Его дочь передала «Фергане» скупые воспоминания отца о войне, которые мы с благодарностью печатаем.
23 июня 1941 года, гуляя в парке Культуры и отдыха в городе Коканд, я обратил внимание на скопление народа у столба, где висел репродуктор. В 10 часов вечера передавалось по радио сообщение о нападении гитлеровской армии на Советский Союз. Музыка смолкла, и на всех гуляющих в парке сообщение о нападении подействовало ошеломляюще.
По мобилизации я был направлен в город Сталинабад, ныне Душанбе, где формировалась 21-я горно-кавалерийская дивизия. В своем подразделении я был назначен химическим инструктором. До мобилизации я состоял на учете как артиллерист в звании командира орудия. Полковую школу окончил в 1931 году в городе Витебск в 81 артиллерийском полку, и как попал в кавалерию – непонятно.
25 июля 1941 года нашу кавалерийскую дивизию направили на московское направление Центрального фронта. Вооружение у нас было: винтовки, клинки, противогазы, и дополнительно выдали нам по пять термитных патронов - вероятно, для поджога самолетов противника. Вот и все вооружение.
В нашей кавалерийской дивизии, в основном, были ирландские лошади, стройные, красивые. Мне же, единственному, дали горную киргизскую лошадь небольшого роста с густой мохнатой шерстью – чисто медведь, - и кличку ей почетную дали – «Бравый»: то ли оправдывала свое назначение, то ли для смеха…
На вокзал, где нас должны были погрузить в вагоны, мы двигались по улицам города, и меня на моей лошади втиснули в середину, чтобы я не выделялся. Солдаты, глядя на меня и мою лошадь, смеялись до слез и говорили: зачем такую «образину» взяли в армию?..
На коне под бомбами
На фронте мой конь Бравый показал себя отличным скакуном-бегунцом: не боясь морозов и разгребая копытами снег, доставал трассу - тогда как иранские лошади дохли как мухи. Коммуникации были отрезаны, фураж не подвозили.
Не доезжая до Москвы, под второй Рязанью нас бомбили, в результате два вагона от эшелона были разбиты. По рассказам командования, было много убитых и раненых.
На станцию Подсолнечная мы прибыли ночью и начали разгружаться. Первое время мы находились во «втором эшелоне», в бои не вступали. Переезжая многие населенные пункты, мы не знали их названий, т.к. днем и ночью мы находились в лесах - в укрытиях. Командование, в основном, размещалось в близлежащих деревнях.
В конце августа 1941 года наша 21-я кавалерийская дивизия в составе 16-й армии находилась, в основном, на Волоколамском направлении.
Наш батальон находился в лесах, примерно в пяти километрах от населенного пункта.
В 10 часов утра была подана команда всем кавалерийским частям выстроиться на асфальтовом шоссе колонной в четыре лошади. Батальоны были выстроены как на парад. Раньше мы галопом, небольшими частями перебегали по полю из леса в лес. А этот новый маневр был нам неизвестен.
И тут произошло неожиданное. Не успели мы отъехать с полкилометра, как в ярком солнечном свете на небе появилась армада немецких самолетов, их было не менее шестидесяти. Тут же раздалась команда: «Воздух! Врассыпную!» Немецкие самолеты с включенными сиренами начали бомбить и расстреливать из пулеметов наши части. Гул и вой нас ошеломили. Я дал шпоры коню и галопом полетел в противоположный лес, который находился в полутора километрах от нас. Вот тут-то мой конь Бравый и показал… Я летел как пуля, оставляя позади на большом расстоянии отставших кавалеристов. Когда настиг намеченной цели, то от веток и кустов был весь исцарапан, лицо в крови. И у меня, и у остальных пятнадцати кавалеристов волосы стояли дыбом от страха, в глазах помутилось - мы же были молодые, в боях еще не участвовали. Это было наше первое крещение.
Около часа мы находились в исступлении, не могли опомниться. Когда постепенно страх прошел, мы начали думать: куда ехать? С нами оказался взводный, который предложил ехать на прежнее место - в лес, откуда мы и выехали, и найти штаб батальона.
Возвращаясь по полям после бомбежки, мы видели множество убитых людей и лошадей, окровавленные тела, разбитые головы… У нас удвоился страх - эти люди, ни в чем не повинные, были убиты то ли из-за ошибки, то ли из-за вредительства нашего командования.
Через день нас собрали с батальоном - не более 100 кавалеристов - и в дальнейшем передали другому эскадрону.
На всех московских направлениях жутко было смотреть, особенно ночью, на зарево пожарищ. Немцы сжигали села и города, забирали скот и имущество. Не успевшие эвакуироваться отходили в сторону Москвы с узлами, детьми, стариками - вместе с ними шли по тракту раненые, вышедшие из окружения, направляясь в санбаты и на новое формирование частей. Переезжая на новые рубежи через сгоревшие дотла селения, мы зачастую задыхались от гари.
В 1941 году, особенно в начале войны, была неразбериха, и командный, и рядовой составы были еще не обстреляны в боях. Зачастую паникеры выкрикивали, что впереди идут немецкие танки - и все скрывались в укрытия, кто куда.
Только к концу 1941 года, когда стали выдавать бутылки с горючей смесью и научили ими пользоваться, мы стали отражать и сжигать немецкие танки.
Наша кавалерийская дивизия, как и остальные кавалерийские части, в основном передвигались в районах наших тылов. Спешивались и принимали частичные схватки с врагом, производили разведку и т.д. В этой войне кавалерия сыграла немаловажную роль.
Из кавалерии - в артиллерию
В начале января 1942 года я получил ранение в руку. Ранение было незначительное, но все же пришлось пролежать в санбате города Дмитрова 12 дней. За этот период мой батальон ушел от города, и мне после выхода из санбата пришлось обратиться к коменданту города. Сначала он настаивал, чтобы я догнал свою часть, но я упорно твердил, что я артиллерист и прошу меня направить на формирование артиллеристских частей. Тогда меня и многих других солдат направили на станцию Кунцево, где формировался 416 отдельный пулеметно- артиллерийский дивизион. Командиром роты у нас был Шеповалов, командир батальона Копылов, политрук Енин. С этим командирским составом я и закончил войну.
Вооружение у нас было, в основном, трофейное. Пушки - немецкие, 37-милиметровые противотанковые. Со ста метров пробивали 100-миллимитровую броню. Дальность полета снаряда составляла 1600 метров.
Со станции Кунцево нас для обучения и подготовки направили в бывший военный лагерь, который был где-то под Москвой, и мы там обучались 1,5 месяца.
Мы стреляли по движущимся фанерным танкам с расстояния не меньше 1000 м. В период учения я в роте занял первое место по стрельбе и знанию материальной части. Меня перевели в должность старшего сержанта, и во время боев в Сталинграде я уже был комбатом.
Сталинград
После долгих пеших переходов нас погрузили в поезд и направили в сторону Сталинграда. 6 августа 1942 года мы прибыли в город на станцию Камышино (150-180 км от Сталинграда). Мы выгрузились, и в пять утра мы уже загружались на американские машины - «Студебеккеры». Уже в тридцати километрах от Сталинграда был слышен гул артиллерийских снарядов и пулеметов. Подъезжая к городу, мы спешились и километра два тащили орудия к селению Красная свобода на правый берег реки Волга. Закрепились мы в небольшом лесу. Часов в девять вечера по нашей роте с левого берега немцы открыли бешеный минометный огонь, в результате боев у нас разбило пушку и убило часового.
После прекращения огня наши бойцы заметили на высоком дереве фонарь, светивший в сторону Сталинграда. Это, видимо, и дало немцам нас обнаружить и открыть ураганный огонь.
Огонь немецкой артиллерии и минометов по городу и окрестностям не прекращался… Около сотни немецких самолетов бомбили 64-ю и другие переправы, бомбили баржи, на которых переправляли раненых бойцов. От гула снарядов и воя сирен самолетов дрожала земля. Потери наши были очень велики, и все же мы сдерживали натиск противника. Мы были переданы 62 Армии генерала армии Чуйкова.
До сентября 1942 года мы держали оборону левого берега реки Волги. В конце сентября мы переправились на островок Волги, а оттуда на правый берег и заняли оборону в разбитых многоэтажных зданиях, что правее элеватора и недалеко от 64 переправы.
Мы включились в бой, так как немцы находились почти рядом с нашим зданием. Мы артиллерийским огнем уничтожили их амбразуры – укрытия, где и находились немцы. Мы стреляли со 2 и 3 этажей - пробивали пробоины в здании для установки орудий.
В октябре мы полностью уничтожили здание офицерской столовой, много дотов и снайперских точек. За уничтожение неприятельских укрытий я и ряд бойцов были представлены к правительственной награде.
29 января 1943 года в два часа дня при штурме Сталинграда я был ранен в правую ногу разрывной пулей - снайпер засек меня, когда я менял часовых около орудия.
Черепенин Александр Николаевич, 10.06.1909 - 26.10.1986. Умер в Фергане, где проживал с 1949 года.
P.S.Дочь Александра Николаевича Черепенина, передавшая «Фергане» воспоминания отца, рассказала: «Отцу хотели ампутировать ногу, но нашелся хороший врач, который смог ногу сохранить, и папа был благодарен ему до конца жизни, часто вспоминал этого врача, особенно на празднике Победы среди своих однополчан и друзей, когда говорили о войне. Папа тогда провалялся в больнице около восьми месяцев, затем через месяц-два снова попал с той же ногой в больницу и еще пролежал около трех месяцев. Насколько я помню, две раны на ноге постоянно открывались, и папе хотя бы раз в год, но приходилось лежать в больнице.
Были у него и другие ранения, пусть и не такие серьезные, - но и они периодически давали о себе знать. Правда, об этих ранениях папа не вспоминает. И так получилось, что до окончания войны он находился на лечении.
Я в детстве очень часто спрашивала у папы: «А кто же тебя с поля боя вынес?» - и он всегда посмеивался и говорил: «Какая-то молодая девушка. Она очень сильная была».
И однажды я сказала, что обязательно найду эту девушку и поблагодарю ее за отца, - и надо было видеть счастливое папино лицо после этих моих слов. Наверное, я задавала этот вопрос до самого моего взросления, - и папа всегда отвечал мне одно и то же. А потом спрашивал: а зачем тебе это? И я снова и снова отвечала, что найду эту медсестру. Потом я поняла - папе было приятно вновь и вновь слышать мой ответ.
