Национальное строительство в Кыргызстане и проблема узбекского меньшинства
Сергей Абашин в Варшаве, октябрь 2011 г., Фото © Д.Кислова
4 октября 2011 года в столице Польши Варшаве, в рамках ежегодной конференции Организации по Безопасности и Сотрудничеству в Европе (ОБСЕ) по правам человека состоялся круглый стол «Национальные меньшинства Кыргызстана: Эмиграция или интеграция». В собрании приняли участие журналисты, ученые, правозащитники и общественные активисты. Одним из них был московский этнолог, доктор исторических наук Сергей Абашин. Его доклад, представляющий собой вполне научный, академический, а не журналистский текст, мы предлагаем сегодня нашим искушенным читателям.
В моём докладе речь пойдёт не об Ошских событиях 2010 года, а о тех проектах национального строительства, которые стали одним из факторов, повлиявших на эти события. Этот фактор сохраняется и воспроизводится сегодня, делая повторение схожего противостояния в будущем вероятным, хотя и непредопределённым сценарием.
Таких проектов можно выделить три. Первый: национализирующиеся национализмы вновь образовавшихся государств, которые апеллируют к правам «титульной» национальности, определяемой в этнокультурных терминах, и которые провозглашают «титульную» нацию «владельцем» государства. Второй: трансграничные национализмы, которые видят и конструируют категорию «соотечественников» за пределами «своих» государств, рассматривают «нацию» как трансграничную общность и формулируют различные программы её поддержки или даже объединения. Третий: национализмы меньшинств, которые могут иметь собственные цели и стратегии, в том числе и потому, что не связаны напрямую со «своим» государством.
Конфигурация отношений внутри этого треугольника создаёт то официальное политическое пространство различий, тот публичный язык обвинений и защиты, к которому прибегают разные стороны для объяснения и оправдания своих действий. В этом пространстве, в частности, происходит наполнение содержанием национальных идентичностей при помощи разного рода метафорических оппозиций «свои/чужие», «коренные/приезжие», «большинство/меньшинство». Эти оппозиции превращаются в ярлыки и клише, становясь предметом дискуссии и групповой стигмы.
Каковы же позиции различных национализмов применительно к Кыргызстану?
Национализирующийся кыргызский национализм является одним из основных политических проектов, который определяет государственное законодательство, содержание программ большинства партий, риторику большинства политиков и интеллектуалов и, наконец, манеру выражать свои мысли о политике значительной частью населения страны. Этот проект был недвусмысленно провозглашён ещё в конституции 1993 г., где говорилось о «национальном возрождении кыргызов» как первой (и значит, главной) основе государственного суверенитета.
В конституции, принятой при Курманбеке Бакиеве в 2007 г., этот тезис был усилен, и речь шла уже о поддержке «возрождения и совершенствовании государственности кыргызского народа» и о «единстве кыргызов» как «фундаменте стабильности страны».
Конституция, принятая в июне 2010 г. убрала почти все упоминания кыргызов, оставив лишь двусмысленное выражение «кыргызская государственность», но в законах и других официальных документах формула «кыргызы и другие группы» сохранилась.
Национализирующийся кыргызский проект по сути легализовал, через конституцию и законы, деление граждан Кыргызстана на «своих» и «чужих» (не вполне «своих») — тех, кто принадлежит к «титульной» национальности (они даже получили прозвище «титулы» [или «титуланы». — прим. ред.]), и всех остальных. Впрочем, это не означало, что сторонники этого проекта готовы идти дальше и закреплять правовое неравенство граждан по национальному признаку. Стратегия была другой: сохранять двусмысленность, постулируя равенство граждан и одновременно проводя разделение «своих» и «чужих» в риторике и в неформальных/полуформальных практиках.
Одной из основных неформальных практик стало формирование всех структур государственного управления из представителей кыргызской национальности: в целом по Кыргызстану их доля в разных институтах составляет около 90% (тогда как доля кыргызов в общем количестве населения с 1989 по 2009 гг. выросла с 50 до 70%).
Деление на «своих» и «чужих» закрепляется в ещё одной популярной идиоме — «кыргызская земля», где некыргызы являются, как подразумевается, «гостями» и «приехавшими». Материализация этой идиомы происходила при помощи заполнения публичного пространства — государственных учреждений, центральных площадей и улиц, музеев, библиотек и т.д. — знаками «кыргызскости» не только в виде кыргызоязычных надписей, но и портретов и памятников героев «кыргызской» истории, стилизованных элементов «кыргызской» культуры. Соответственно любое покушение на это символическое пространство воспринималось как покушение на «кыргызский народ» и «кыргызское государство».
Единственным вопросом, который из символического превратился в фактор политического противостояния, был вопрос о государственном языке. Принятый ещё при Акаеве в 2004 г. закон о государственном языке пытался не просто придать кыргызскому языку статус «главного» в публичном пространстве (это было сделано), но и устанавливал, в частности, некоторые ограничения на занятия высших должностей в зависимости от его знания. Закон закрепил принятый ещё в 2000 г. официальный статус русского языка, но ничего не сказал по существу о защите и поддержке языков других меньшинств.
Постсоветские республики рассматривали себя как национальные и в то же время как репрессированные, угнетённые, неполные по национальному признаку, поэтому их политика состояла в «полной», «окончательной» национализации — восстановлении прав языка, культуры, попытках усилить ассимиляцию, заменить советские символы национальными, дописать национальную историю, увеличить свой демографический вес и т.д.
Это чувство недостаточной «национализации» усиливается именно в Кыргызстане целым рядом обстоятельств. Во-первых, в советское время республика получила статус союзной, т.е. «полноценной», государственности лишь в 1936 г., до этого она имела статус автономной республики (а в самом начале размежевания — области) в составе РСФСР.
Во-вторых, советская Киргизия, одна из самых экономически слабых, была регионом, куда ещё со времён Российской империи шёл большой поток миграции из центральных районов России и Украины. Согласно переписи 1979 г. доля киргизов в населении Киргизской ССР составляла 47,9% (согласно последней советской переписи 1989 г. — 52,4%).
Массовый выезд жителей страны после 1991 г. «выправил» эту ситуацию — доля кыргызов в 2009 г. достигла 71%, но чувство, что «кыргызский народ» находится под постоянной угрозой, по-прежнему является непременным вопросом национального нарратива.
Националистическая риторика в Кыргызстане усиливалась не только общим «постсоветским» эффектом и ощущением своей особой слабости перед соседями и внутренним «меньшинством», но и специфическими особенностями разделения кыргызской элиты на многочисленные группировки, построенные на региональных и клановых идентичностях — в борьбе за власть эти группировки часто апеллировали к своей «кыргызскости» (нередко «чистой», «настоящей» кыргызскости), они вынуждены были таким образом доказывать, что выступают от имени интересов всей этнической группы. Одним из таких доказательств является тема борьбы с опасностью со стороны разных «некыргызских» «сил», из которых «узбеки» являются наиболее уязвимыми и наиболее «опасными» (через тему соседства Узбекистана, «нецивилизованности», «замкнутости», «исламской угрозы» и т.д.).
Позицию второго из упомянутых мной национализмов ‒ трансграничного ‒ должен был бы занимать Узбекистан. Однако яркая специфика именно этого случая заключается в том, что отношение руководства Узбекистана к «диаспорам» и вообще мигрантам (даже гражданам своей страны за рубежом) является крайне осторожным, публично никак не артикулированным и выглядит скорее равнодушным. Узбекистан не видит «узбекское меньшинство» в других странах.
Почему? Для Узбекистана не стоит проблема «собирания» узбеков и достижения демографического перевеса внутри своих границ. Протекция узбекам в соседних государствах, даже если исключить Афганистан, рассматривается, с одной стороны, как слишком непомерная ноша, которая, с другой стороны, может активизировать обратные претензии соседей на протекцию своих меньшинства внутри Узбекистана. К тому же авторитарный президент Ислам Каримов не хочет иметь неконтролируемых лидеров и групп за границей, рассматривая их больше как угрозу своему режиму, чем как лояльное сообщество. Возможно, не все в Узбекистане разделяют такую позицию, но на данный момент она определяет политику этой страны и влияет на складывающуюся в регионе ситуацию.
Хотя узбекский трансграничный национализм проявляет себя очень скромно, в самом Кыргызстане очень чувствительно относятся к этой теме и рассматривают отношения к кыргызстанским узбекам сквозь призму будто бы существующей или возможной политики Узбекистана. Непростые отношения между Кыргызстаном и Узбекистаном в области экономики или, например, приграничных вопросов интерпретируются как угроза со стороны более мощного соседа. Соответственно, и в самом Кыргызстане любые требования лидеров узбекского меньшинства об их «узбекских» правах тут же получают квалификацию «сепаратизма», стремящегося к выходу из состава Кыргызстана и вхождению в Узбекистан.
Никаких свидетельств такого рода намерений нет или не найдено (как нет никакой их поддержки Узбекистаном), но страх такого развития событий всё равно делает эти намерения реальными. Навязчивый страх перед «сепаратизмом» питается также примерами позднесоветского «парада суверенитетов», который быстро от союзных республик был унаследован автономиями, а также постсоветского сепаратизма на Кавказе и примером Косово, где сильные внешние игроки определяли победу внутренних анклавов.
Третьей стороной в конфигурации национализмов в Кыргызстане (в связи с «узбекским вопросом») является национализм собственно узбекского меньшинства. Последний оказался в двойном исключении: национализирующийся кыргызский национализм и трансграничный национализм Узбекистана — оба — относятся к нему как к проблемному для своих государственных интересов.
Основная особенность национализма узбекского меньшинства состоит в том, что, в отличие от других некыргызских меньшинств, его представители категорически отказываются именовать себя «диаспорой», т.е. «чужими» и «приехавшими» на «кыргызскую землю». В значительной мере эта позиция обусловлена, конечно, весьма прохладным отношением к ним со стороны Узбекистана, отсутствие какой-либо политики со стороны последнего по «собиранию» узбеков (как это активно делает, например, Казахстан в отношении казахов) или просто политики привития чувства почитания «исторической родины» в виде «своего» государства.
Помимо отсутствия диаспоральной политики у Узбекистана, другим фактором, который определяет отказ от термина «диаспора» и настроений эмигрировать из Кыргызстана, является длительное компактное проживание узбеков в указанном регионе, наличие множества соответствующих «мест памяти» (кладбища, святые места, предания и пр.), необходимых для ощущения повседневной укоренённости.
Такая позиция оформляется в целый ряд дискурсивных стратегий. Кыргызстанские узбеки воображают себя в целом, имея множество аргументов к этому, «настоящим коренным» населением региона, а «кыргызы» в целом воображаются, соответственно, «приехавшими» — «из Алтая» или «с гор» — причём набор доказательств в этом случае опирается в том числе и на исторические кыргызские нарративы (в которых идёт дискуссия между сторонниками автохтонного происхождения кыргызов и сторонниками концепции их миграции с северо-востока). Идиоме «кыргызской земли» противопоставляется, иначе говоря, идиома «узбекской земли», которая лишь случайно, в результате национального размежевания, «проведённого Сталиным», оказалась в составе Кыргызстана.
Нарратив национализма узбекского меньшинства выстраивается, таким образом, как абсолютное отрицание нарратива национализирующегося кыргызского национализма, исключающего в свою очередь узбеков из своего проекта национального государства.
Трудность, однако, состоит в том, что его [узбекского меньшинства. — прим. ред.] позиция не может быть заявлена публично, не может найти себе легальное место внутри нынешнего политического пространства Кыргызстана. Любая попытка говорить, что «узбеки» являются «коренным народом», воспринималась и прочитывалась как требование «автономии» и «сепаратизм» (между двумя этими понятиями не проводится совершенно никакого различия).
Итак, подведу некоторые итоги. Непримиримое нарративное противоречие двух национализмов (при отстранённом отношении к ситуации третьей стороны — Узбекистана), одновременно претендующих на «свою» землю и на статус «коренного народа» и «большинства», делает весьма трудным политическое взаимодействие.
Оставшись после массовой миграции
Власть Кыргызстана, находясь в рамках языка национализирующегося национализма, не в состоянии предложить узбекскому населению какую-то альтернативу. Существующий перед глазами пример Узбекистана, который достаточно эффективно ассимилирует различные группы (в том числе, кыргызов) в «узбекскую нацию», распространяет узбекский язык и узбекскую идентичность, повторить крайне сложно: Узбекистан обладает для этого более мощными материальными, институциональными и демографическими ресурсами. К тому же, несмотря на близость культуры, языка, религии, общий советский опыт, многочисленные межэтнические браки, «узбекскость» и «кыргызкость» в Кыргызстане понимаются как противоположные качества всеми участниками, что делает ассимиляцию узбеков в кыргызов невозможной.
Интеграция узбеков как «сограждан» является риторически очень популярной формулой, но на практике, при господстве идиомы «страна кыргызов», она остаётся не вполне ясной. «Интеграция» понимается почти исключительно как внедрение обязательного обучения кыргызскому языку в узбекских школах, при этом в силу опять же своей экономической слабости государство не может обеспечить достаточную финансовую поддержку этого пожелания. Кроме того, власть не гарантирует тем, кто выучивает кыргызский язык, карьеру в государственных структурах (например, путём пропорционального квотирования мест в правительстве, парламенте, в органах местной власти и т.д.) или какие-то преимущества в бизнесе ‒ такого рода «интеграция» означала бы появление новых сил на политическом поле, что кыргызская элита, и без того раздираемая конфликтами за власть и ресурсы, вряд ли будет приветствовать.
Ситуация в Кыргызстане в связи с проблемой узбекского меньшинства представляется мне, таким образом, совершенно тупиковой, не имеющей решения при данных условиях. Обе стороны в основном поддерживают конфронтационные по отношению друг к другу националистические нарративы ‒ при этом радикализм и непримиримость одних питается радикализмом и непримиримостью других. Такая ситуация не обязательно предопределяет неизбежность повторения новых столкновений и погромов, но является, тем не менее, условием для этого.
Мне представляется, что в стратегической перспективе все стороны, так или иные причастные к этому противостоянию, должны искать выход из тупика. Каким конкретно он может или должен быть ‒ пока неясно, но путь к решению только один ‒ диалог, переговоры, демонтаж политики, которая исключает меньшинства из публичного политического и информационного пространства, создание новых нарративов сожительства и согражданства, которые заменили бы со временем националистические нарративы.
Как я полагаю, главную ответственность за начало такого диалога несёт законная власть Кыргызстана, которая в качестве первого шага обязана инициировать его, то есть, признать, а не загонять в подполье и эмиграцию, без каких-либо предварительных условий тех лидеров узбекского меньшинства, которые выдвигаются и поддерживаются самим населением, выслушать их требования и претензии, создать легальные механизмы и площадки ‒ в том числе и в рамках международных институтов ‒ для постоянных контактов и консультаций, и вообще избавиться от соблазна решать судьбу узбеков без их представителей, без их согласия и соучастия.
Это требует, конечно, от руководства страны мужества и наличия прагматизма и здравого смысла, а ещё — исторической ответственности за судьбу своей страны.
Сергей Абашин, доктор исторических наук. Институт этнологи и антропологии Российской Академии наук, Институт востоковедения РАН
