События в Тунисе и Египте породили множество дискуссий на тему о том, какие еще страны захлестнет внезапная революционная волна. Называют и Пакистан, который уже превратился в головную боль международного сообщества из-за ползучей «талибанизации» этой страны. Усиление позиций радикального ислама, дестабилизирующее Пакистан, вынуждает все чаще обращаться к проблеме защищенности пакистанского ядерного потенциала, который к тому же постоянно наращивается военно-политическим руководством страны.

В начале февраля 2011 года всеобщее внимание привлек доклад американского неправительственного центра Institute for Science and International Security, согласно которому Пакистан за последние годы удвоил ядерный арсенал - с примерно 50 боезарядов до более чем 100, - обойдя по числу боеголовок своего главного соперника Индию, потенциал которой оценивается в 60-100 боеголовок. Заговорили даже о том, что Пакистан превратился в «пятую ядерную державу», обогнав не только Индию, но и Великобританию. Это, конечно же, преувеличение - британский потенциал насчитывает 226 ядерных боеголовок. Но в любом случае новый виток индо-пакистанской гонки ядерных вооружений не может не вызывать беспокойства, так как он происходит на фоне роста внутриполитической напряженности в Пакистане, и без того очень высокой.

Революционная ситуация?

10 февраля во время парада на военной базе в городе Мардан взорвался террорист-смертник, в результате чего погибли более 20 человек. В череде многочисленных терактов, которые вот уже многие годы сотрясают Пакистан, данная акция выделяется тем, что она была направлена непосредственно против армии. Это свидетельствует о готовности исламистов к прямой конфронтации с такой влиятельнейшей политической силой, как пакистанские военные. В то же время действующая власть явно ослаблена нарастающими противоречиями между двумя главными политическими партиями – Пакистанской народной и Мусульманской лигой - и их лидерами: нынешним президентом Али Асифом Зардари и экс-премьером Навазом Шарифом. Отсюда недавняя отставка правительства Юсуфа Резы Гилани, который так охарактеризовал складывающуюся ситуацию: «Страна переживает экономический спад и угрозу терроризма. Выражаются сомнения, сохранит ли Пакистан устойчивость».

В этих условиях вполне можно представить, что Пакистан окажется вполне восприимчивым к революционным импульсам, исходящим из Египта и Туниса. В то же время Пакистан обладает рядом серьезных особенностей, не позволяющих проводить прямые аналогии с событиями в арабских странах. И эти особенности парадоксальным образом дают возможность как затормозить процессы радикализации, так и увести их еще дальше, чем, скажем, в Египте. Ведь в случае реализации крайнего сценария условной «исламской революции» речь может идти не только о превращении Пакистана в «джихадистское» государство с ядерным оружием, что само по себе ужасно, но и о распаде пакистанской государственности как таковой. Последствия подобного тектонического геополитического сдвига еще более кошмарны - ядерное оружие может попасть в руки сразу нескольких террористических квазигосударств.

Хоть похоже на Египет…

Главное, что сближает Пакистан, например, с Египтом, это схожесть социально-экономической ситуации, проще говоря, ужасающая бедность населения при крайней отсталости экономики и социальной инфраструктуры. Примерно 60 процентов населения Пакистана имеют доход не выше двух долларов в день. Ситуацию усугубляет очень высокая инфляция, прежде всего, рост цен на продукты питания (до 50 процентов за последние полгода). И это в условиях, когда пакистанская экономика, еще более отсталая, чем египетская, не может обеспечить рост производства продовольствия, в том числе и из-за недавних разрушительных наводнений.

Не может она обеспечить и новые рабочие места, в то время как уровень безработицы в Пакистане даже выше, чем в Египте. Как и в Египте, имеющем схожую с Пакистаном демографическую структуру, безработица и отсутствие «социальных лифтов» больнее всего бьет по молодежи, чья доля в общем составе населения возрастает год от года – в настоящий момент 36 процентов пакистанцев моложе 15 лет. Понятно, что социальные перспективы у подавляющего большинства из них не лучше, а, скорее всего, даже хуже, чем у сверстников, ставших одной из главных движущих сил тунисской и египетской революций.

Еще одна общая черта, опять демографическая, – высокая рождаемость, лишь умножающая число социально обездоленных. В Пакистане на площади менее 1 млн. квадратных километров проживают сегодня более 170 млн. человек, каждый год прибавляется по 3,5 миллиона. По прогнозам, по меньшей мере, через десять лет пакистанцев будет более 200 миллионов.

Наконец, в Пакистане, может быть, даже в большей степени, чем в странах арабского Магриба, присутствует такой революционный «раздражитель», как антиамериканизм. Причем враждебность к США постоянно подстегивается событиями в соседнем Афганистане, с которым Пакистан связан своего рода системой «сообщающихся сосудов». Удары американских беспилотников по пакистанской территории, прямые рейды западных войск в приграничных районах страны, все большее вовлечение пакистанской армии в боевые действия против талибов вызывают у большинства пакистанцев все что угодно, но только не симпатию. То же самое можно сказать об усилившемся в последнее время американском давлении на Пакистан с целью активизировать его участие в антитеррористических операциях. Американские же упреки, а то и прямые обвинения пакистанских властей в попустительстве талибам лишь усиливают в стране влияние политического ислама.

О том, насколько сильно пакистанские власти вынуждены учитывать антиамериканские настроения, свидетельствует хотя бы их поведение в ходе недавнего инцидента с сотрудником консульства США в Лахоре Рэймондом Дэвисом, арестованным после того, как он застрелил напавших на него пакистанских мотоциклистов. Пока на власти не подействовали даже угрозы Вашингтона сократить помощь Исламабаду, если дипломат не будет освобожден.

…Только все же не Египет

Однако при всей схожести положения в Пакистане с предреволюционной ситуации в Тунисе и Египте существует целый ряд серьезных и даже принципиальных отличий. Так, в Пакистане отсутствует такой существенный «раздражитель», как многолетний авторитарный режим во главе с коррумпированным диктатором. Проще говоря, в Пакистане нет деятеля типа бен Али или Мубарака, который всем уже осточертел и превратился в объект всеобщей ненависти. После того как в 2008 году ушел военный диктатор Первез Мушарраф, в Пакистане была восстановлена парламентская демократия и многопартийная система. Демократия, правда, шаткая, однако легитимность выборов, в результате которых был избран президент Зардари, опирающийся на парламентское большинство, никто не подвергает сомнению. Таким образом, требования демократических прав и свобод, с которыми миллионы людей вышли на улицы в Тунисе и Каире, в Пакистане не слишком актуальны.

С другой стороны, нынешние пакистанские власти стараются вести себя «по-исламски», чтобы избежать претензий в «джахилии» (вероотступничестве), подобных тем, которые фундаменталисты предъявляют светским властителям арабских стран. Как ни парадоксально, но наряду с восстановлением демократии в Пакистане фактически введен шариат - еще несколько лет назад, уступив требованиям исламских партий, правящая администрация восстановила так называемые «исламские параграфы» конституции. В стране действуют и весьма одиозные законы о «богохульстве», удовлетворяющие требованиям самых истовых «ревнителей чистоты ислама». Более того, по соглашению с рядом региональных лидеров в некоторых округах, например, в округах Дир и Сват (провинция Хайбер-Пахтунхва), введены «правила низам-е-адль», уже официально предусматривающие верховенство норм шариата. В общем, в Пакистане создана своего рода система «клапанов», способных «канализировать» и «притормозить» как протесты общедемократического плана, так и пропагандистские наскоки фундаменталистов.

Впрочем, если в Пакистане и случатся какие-либо революционные потрясения, то складывание там широкой коалиции протестных сил (от исламистов до либералов), как это случилось в Тунисе и Египте, очень маловероятно. Опять же потому, что Пакистан еще более отсталая и бедная страна. Там неграмотны 50-60 процентов населения, более трети мужчин и двух третей женщин. За пределами начальной школы остаются около 30 процентов детей. Особенно много неграмотных в западных и северо-западных районах страны, где доля грамотных женщин составляет менее 3 процентов, а мужчин - менее 25 процентов. Образованной молодежи там еще меньше, чем в Египте и Тунисе. Потому роль «коллективного агитатора и организатора» в случае гипотетической революции будут играть не социальные интернет-сети, а все те же мечети. И развиваться она будет прежде всего под лозунгами радикального ислама.

К тому же исламисты в Пакистане гораздо более влиятельны, чем даже египетские «Братья-мусульмане», не говоря уже об исламистах Туниса. В стране официально существует около 30 фундаменталистских партий и около 11 религиозно-экстремистских вооруженных группировок. Кроме пакистанских экстремистов, туда входят арабы «Аль-Каиды» (около 13 тысяч человек), 11 тысяч узбеков вместе с семьями, 4 тысячи выходцев из Северного Кавказа, а также таджики, уйгуры и так далее. Да и 60 процентов собственно пакистанцев, как признал недавно премьер Гилани, фактически придерживаются исламистских воззрений.

Весьма показательна в этом плане реакция пакистанского общества на убийство губернатора Пенджаба Салмана Тасира в январе этого года. Он имел смелость просить о помиловании христианки Асии Биби, осужденной на смертную казнь «за хулу на Пророка». Весьма шаткие обвинения были выдвинуты против несчастной женщины односельчанками. Убивший Тасира телохранитель в одночасье стал общенациональным героем. Между тем над могилой проявившего милосердие губернатора не рискнул прочесть молитвы ни один имам, убитому даже посмертно отказали в принадлежности к исламу. Впрочем, несколько улемов успели сделать это и при его жизни, издав соответствующие фетвы.

Так что, если в Пакистане тоже начнутся волнения, то наибольшие шансы – у радикальных исламистов. А среди них самая влиятельная сила – талибы.

Но не «Талибаном» единым

Пакистанские талибы (организация «Техрик-е талибан Пакистан») появились, по ряду сведений, в конце 2004 года. Объединение пакистанских талибов в зонтичную организацию произошло в декабре 2007 года. Главный центр движения находится на территории свободных пуштунских племен в Северо-западной пограничной провинции (СЗПП), в основном в южных областях зоны племен - Северном и Южном Вазиристане.

Однако при всей влиятельности «Талибана», при всем том, что ему удалось распространить свою деятельность на центральные провинции Пакистана, его все же нельзя считать некой монолитной силой, четко действующей по команде из единого центра. Отделения талибов в различных пакистанских регионах конкурируют между собой и далеко не всегда подчиняются «центральному» руководству. Не говоря уже о том, что достаточно сложные отношения существуют между пакистанскими и афганскими талибами, чьи интересы отнюдь не тождественны.

Этим, кстати, активно пользуется пакистанская разведка ISI (Inter-Services Intelligence), ставшая в годы советской агрессии в Афганистане своего рода «крестным отцом» афганского «Талибана». Сейчас, как отмечают эксперты, Исламабад, используя разногласия и противоречия внутри талибов, затеял своего рода перестройку «Талибана», целью которой является радикальное обновление его руководящего ядра. Пакистанцы выводят на лидирующие позиции деятелей, полностью зависимых от Исламабада.

Начало этому положил осуществленный пакистанскими спецслужбами в феврале 2010 года захват муллы Барадара – одного из талибских лидеров, попытавшегося в обход пакистанцев вступить в диалог с Кабулом. Захват Барадара сорвал эту попытку. Желая держать под контролем реализацию афганской стратегии Барака Обамы, которая предполагает «принуждение талибов к миру» (сочетание активных военных операций с предложением переговоров лидерам «умеренных» талибов), пакистанцы провоцируют американские атаки против лидеров белуджистанских и вазиристанских талибов. В то же время ими проводится линия на усиление позиций талибского клана Хаккани, в котором Исламабад видит свою основную креатуру. Все это усиливает разрозненность движения «яростных мулл» и в целом ослабляет шансы «Талибана» на занятие места единого руководящего и направляющего авангарда гипотетической «исламской революции» в Пакистане.

Да и вообще, у «Талибана», несмотря на все его влияние, нет и не может быть в Пакистане «монополии» на исламский радикализм. Влияние исламистов относительно равномерно распределено по всей стране, но между ними имеются разногласия, они могут объединяться, но могут и расходиться в разные стороны. Наконец, пожалуй, самое главное - хотя не все пуштуны талибы, но почти все талибы – пуштуны. Непуштуны, как правило, образуют свои исламистские организации. Добавим, что примерно пятая часть населения Пакистана – шииты, у которых с талибами, как, впрочем, и со всеми другими суннитами, мягко говоря, сложные отношения. Существует также разделение между «умеренными» исламистами и более радикальными фундаменталистами, заключающееся в приверженности «умеренных» национальному государству, а «радикалов» - вселенскому халифату. Так что никакого консолидированного исламистского фронта в Пакистане, скорее всего, не будет. Стало быть, приход к власти какой-то одной исламистской силы вызовет обострение «межвидового» соперничества и усиление центробежных тенденций. Результатом может стать не рождение нового «джихадистского государства», а хаос и развал страны.

Failed state?

Наряду с разрозненностью, а зачастую и разнонаправленностью исламистских сил вероятность развала Пакистана усиливается чрезвычайно сложным этническим составом населения. Единственным консолидирующим началом, ставшим основой созданного в 1947 году Мухаммедом Джинной «Государства чистых» (т.е. Пакистана) являлась религия. Но ее, судя по всему, оказалось недостаточно, чтобы объединить пакистанцев в единую нацию. Это стало ясно еще в 1971 году, когда «отвалился» Восточный Пакистан – ныне Бангладеш.

Сейчас примерно 45 процентов пакистанцев составляют пенджабцы, синдхов - около 20 процентов, пуштунов, живущих главным образом в СЗПП, – порядка 15 процентов, мохаджиров (беженцев и переселенцев из Индии и их потомков) - 8 процентов, белуджей – около 4 процентов и прочих – примерно 6 процентов. Лишь около 8 процентов пакистанцев (в основном мохаджиры) считают государственный урду родным языком, хотя его социально-культурное значение исключительно велико.

До сих пор на ситуацию в стране сильно влияет традиционное недоверие между пенджабцами и синдхами и конфликты между преобладающими в Карачи мохаджирами и пуштунами, наводнившими город в последние десятилетия. При этом основная масса пакистанских пуштунов чувствует себя гораздо более связанной со своими афганскими соплеменниками по ту сторону «Линии Дюранда», чем с остальными пакистанцами. А белуджи, например, воспринимают пенджабцев как новых господ, унаследовавших стиль правления у колонизаторов-британцев. Сохраняется также рознь между мохаджирами и синдхами, мохаджирами и пуштунами.

В общем, в Пакистане ни на день не прекращаются межнациональные, межплеменные и межконфессиональные распри, зачастую очень кровавые. Сунниты убивают шиитов и приверженцев секты Ахмадие. Пуштуны схватываются с мохаджирами, как во время выборов в Карачи в октябре прошлого года, когда сотни людей погибли в результате стычек вооруженных группировок, действовавших по указке этнически ориентированных политических партий.

Огромную угрозу для единства Пакистана представляет давний сепаратизм в Белуджистане, где с 2003 года возобновилась вооруженная борьба под лозунгами создания независимого государства. И это при том, что в Белуджистане сосредоточено большинство газовых месторождений страны.

Многоплеменной пакистанский электорат прежде всего ищет защиты своей этнической «улицы» от посягательств «чужой». Так, по мнению ряда экспертов, соперничество оппозиционера Наваза Шарифа (пенджабца) с нынешним президентом Зардари, за которым стоят 40 миллионов синдхов, может, в конечном итоге, привести к отделению населенных синдхами юго-восточных территорий, что лишит Пакистан выхода к морю.

Масштабные потрясения, особенно если они приведут к власти какую-то одну этнополитическую силу, хотя бы тех же пуштунов-талибов, резко активизируют всевозможные сценарии раздела страны. Например, создание «Великого Пуштунистана», который включал бы в себя районы проживания пуштунов по обеим сторонам «Линии Дюранда», или «Великого Белуджистана», состоящего из пакистанской провинции Белуджистан и иранской провинции Белуджистан и Систан. Остальная же часть страны может разделиться на Синд с центром в Карачи и Пенджаб с прилегающими к нему частями бывшего княжества Джамму и Кашмир. На реализацию этих сценариев некоторые обозреватели отводят Пакистану 5-10 лет.

Ряд специалистов, указывая на отсутствие у пакистанцев четкой национальной идентичности, вообще причисляют Пакистан к разряду «несостоявшихся государств» - failed states.

Армия – единственный гарант

В этих условиях едва ли не единственным гарантом сохранения государственного единства остается армия. Собственно, она таковой и была на протяжении всех 54 лет существования Пакистана, что зафиксировано в конституции и ряде актов парламента. Создание в 1947 году государства на конфессиональной, а не на политэкономической основе имело неизбежным следствием ослабленное внимание правящей элиты к проблемам развития (то есть к экономическому росту на основе максимально возможной занятости и последовательного снижения социально-имущественного неравенства) и частым политическим кризисам, завершавшимся приходом к власти военных. Однако, несмотря на регулярные военные перевороты, когда действие конституции ограничивалось и приостанавливалось, армия никогда не отменяла конституцию совсем, а, напротив, заявляла о своей верности ей. Иное подрывало бы легитимность любого политического шага военных, для которых подобная легитимность достаточно важна. Ведь они в определенной степени сохраняют приверженность британскому конституционному наследию и британской правовой традиции. Это предопределило относительно высокий уровень «светскости» и «энглизированности» пакистанского офицерского корпуса. Впрочем, уровень этот гораздо ниже, чем у офицерского корпуса соседней Индии, являющейся стабильной парламентской демократией британского образца, где никогда не было переворотов, а армия традиционно находилась вне политики.

В Пакистане же бесконечное чередование «военных» и «гражданских» циклов (причем последние превратились в вынужденную и временную меру) мешало становлению дееспособных демократических институтов и формированию эффективной политической элиты, ориентированной на интересы общества в целом, а не его отдельных сегментов.

Отсутствие поступательного развития экономической и политической системы убедило пакистанскую армию в том, что именно она играет главную роль в пакистанском обществе. Это сделало целую страну зависимой от личной воли ее высших военачальников, наиболее одиозным среди которых, безусловно, был генерал Зия-уль-Хак (правил в 1977-1988 годах). Однако и военным не удалось стать носителями конструктивных идей, они занимались преимущественно «наведением порядка», откладывая преобразования на неопределенное будущее.

В то же время любая армия, даже такая корпоративно замкнутая, как пакистанская, не может изолировать себя от политических идей, присутствующих в обществе. Так, в начале 50-х годов в армии вдруг возникло левое движение (дело кончилось судом над группой офицеров по «Равалпиндскому делу о заговоре»). В 60-х и начале 70-х годов просматривались либеральные и умеренно-консервативные настроения. При Зия уль-Хаке началось проникновение в армию исламизма, вызванное изменениями в ее социальном и национальном составе. Безусловно, усилению исламистского влияния на армейские круги способствовало также использование США и Пакистаном политического ислама в борьбе против советской экспансии, что впоследствии превратило исламистов в независимый фактор пакистанской политики. Зия уль-Хак, уверовавший в незыблемость позиций армии, весьма снисходительно относился к исламским радикалам, а это в конечном счете привело к тому, что сейчас исламисты оспаривают у армии лидирующую роль в политической жизни.

Рост исламизма, его проникновение в саму армию, особенно в младший офицерский состав, вынуждали армейское командование маневрировать, искать те или иные формы компромисса с исламскими радикалами. Установка на «умиротворение» исламистов во многом определяла непоследовательность пакистанских властей. В частности, военные действия против талибов, несмотря на возраставшее давление и критику со стороны Запада, велись вяло и неэффективно. В результате в США усилились настроения в пользу переориентации на Индию в качестве главного регионального партнера – в Вашингтоне наконец-то поняли, что мощная, динамичная и в то же время демократическая Индия, упорно противостоящая исламизму, гораздо ближе Америке, чем ненадежный, погружающийся в исламистское болото Пакистан.

В общем, пакистанское военное руководство постепенно приходило к пониманию, что «умиротворение» исламистов имеет свои пределы. Политическая экспансия тех же талибов делала все более реальной захват власти исламистами. А это означало бы отмену конституции и принципиальное изменения самой природы пакистанской армии. Из конституционного института она превратилась бы в «карающий меч Аллаха». В этом случае армия подчинилась бы клерикальному руководству и выполняла бы только его распоряжения. Короче говоря, армия в случае полной «талибанизации» Пакистана потеряла бы все. Командный состав, обученный и воспитанный на западный манер, подлежал бы увольнению (за исключением небольшой группы сочувствующих исламистам офицеров). Армия должна была бы расстаться с полюбившейся ей ролью «арбитра», готового в критические моменты «во имя национальных интересов» взять власть.

Наконец, реальная перспектива попадания пакистанского ядерного оружия в руки исламских радикалов означает и резкое возрастание вероятности того, что это оружия у генералов «отнимут» – те же Соединенные Штаты. Между тем, ядерное оружие для военных – не только «средство сдерживания» главного врага – Индии, но и инструмент манипулирования массовым сознанием, а значит, инструмент поддержания статус-кво. Ведь «ядерный выбор» - это, пожалуй, единственная платформа общенационального согласия в Пакистане. Большинство пакистанцев уверено, что наличие ядерного потенциала - гарантия единства и территориальной целостности страны. Собственно, суверенитет пакистанского государства как раз и проявляется в отказе от помощи стран Запада в деле обеспечения контроля над ядерным оружием и предотвращения доступа к нему «джихадистов».

Первые более-менее решительные действия против исламских радикалов были предприняты генералом Мушаррафом. Он начал кампанию по «обузданию» разведки ISI, ставшей своего рода «пятой колонной» исламистов в армии (в конечном итоге ISI была переведена из подчинения «президентскому» минобороны в «премьерское» МВД). Однако настоящим «водоразделом» стали события июля 2007 года, когда студенты-исламисты захватили «Красную мечеть» в Исламабаде. Мушарраф отдал приказ на штурм, в результате которого десятки захватчиков были перебиты. Уже в 2008 году пакистанская армия резко активизировала операции против талибов в приграничных с Афганистаном районах, и с тех пор там идет настоящая война, в которой Пакистан потерял больше солдат, чем все 47 стран антиталибской коалиции в Афганистане.

Таким образом, осознание значительной частью военных того, что «талибанизация» грозит гибелью самому пакистанскому государству, а вместе с ним и пакистанской армии, все-таки развело военных и исламистов по разные стороны баррикад. Со своей стороны, новые моджахеды, воспитанные на войне не с СССР, а с Америкой, уже не чувствуют себя обязанными Пакистану. Они мстят ему и наносят удары - по натовским конвоям, по порту Карачи, который долго не трогали, и, наконец, по самим воинским частям.

Впрочем, до однозначных выводов еще далеко – влияние исламистов в вооруженных силах сохраняется, на эффективности операций против талибов также сказывается увеличение доли пуштунов, которые стали второй по численности, после пенджабцев, этнической группой в офицерском корпусе. Естественно, что офицеры-пуштуны не горят желанием воевать с соплеменниками, что само по себе подрывает свойственный военным корпоративный дух. Да и в целом, национальный состав армии отражает сложность межэтнической ситуации в стране, со всеми вытекающими отсюда последствиями. С одной стороны офицерский корпус на 80 процентов состоит из пенджабцев, четко ориентированных на сохранение единства страны. В то же время почти половина (45-48 процентов) рядового состава представлена этносами куда менее мотивированными в этом направлении.

Вся надежда на модернизацию

Наряду с армией сдерживать «талибанизацию» способны и светские политические силы, условно говоря, либерально-демократического толка. При всей влиятельности клерикализма в Пакистане светская политическая традиция имеет там давние корни - она появилась здесь еще во времена британского владычества. Сам Джинна считал, что будущее государство индийских мусульман должно быть светским, религиозно терпимым и демократическим. Существует множество его высказываний на этот счет. Десятилетиями в Пакистане с переменным успехом шла борьба между условными «демократами» и исламистами. При этом на всех выборах, когда-либо проходивших в Пакистане, за откровенно исламистские партии отдавали голоса не более 5-7 процентов избирателей.

Нельзя игнорировать и тот факт, что первой женщиной-премьером в исламском мире стала именно пакистанка Беназир Бхутто, которая своей жизнью заплатила за верность демократическим принципам. И даже в такой стране, где фанатик-убийца превращается в национального героя, все-таки нашелся мусульманин, готовый пожертвовать собой ради спасения осужденной на смерть христианки (губернатор Тасир, судя по имеющейся информации, знал, на что идет).

Сейчас муж Бхутто Али Асиф Зардари является президентом страны, а возглавляемая им Народная партия – главной силой правящей коалиции. После убийства Беназир в декабре 2007 года и проведения демократических выборов в феврале 2008 года определенное политическое согласие все же было достигнуто. Пока Зардари, судя по всему, еще не утратил «кредит доверия» ни у пакистанских военных, ни у пакистанской общественности. (Не совсем ясно, правда, как в армии отнесутся к выданному на днях ордеру на арест Мушаррафа по обвинению в попустительстве убийцам Бхутто). Не утратил он и западной поддержки – тесные связи значительной части пакистанской элиты с США, безусловно, являются ресурсом, позволяющим сдерживать «талибанизацию». Так же, как и членство Пакистана в Британском Содружестве, которое, кстати, сыграло немалую роль в отставке Мушаррафа и возврате к парламентаризму.

Поэтому Запад сейчас вряд ли поддержит замену администрации Зардари на жесткий военный режим. Впрочем, при дальнейшем росте насилия и экстремизма еще имеющийся «кредит доверия» к нынешней администрации может быстро иссякнуть. В этом случае только армия сможет обуздать безудержный фанатизм экстремистов. Если она выполнит эту задачу, то в перспективе у демократии есть шанс, поскольку, как показывает пакистанский опыт, армия не в состоянии долго управлять государством и должна будет снова передать власть гражданскому правительству.

Однако по-настоящему эффективным средством, способным предотвратить коллапс пакистанского государства, может стать лишь успешный модернизационный проект. Речь опять же идет о конструктивной политике развития, направленной на устойчивый экономический рост, решение проблемы занятости, снижение социально-имущественное неравенства в обществе. Это, в свою очередь, поможет укрепить демократические институты.

Распад опасен для всех

В случае же неудачи такого проекта и распада Пакистана США, скорее всего, не остановятся перед прямым военным вмешательством - чтобы не допустить исламистов к ядерному оружию. Не исключено даже, что к подобной операции мог бы подключиться и Китай - ему тоже совсем ни к чему ядерное оружие в руках исламистов, да еще таких, которые наверняка будут привечать уйгурских сепаратистов на «талибанизированной» пакистанской территории.

В общем, развал Пакистана не нужен никому – ни США, ни Китаю, ни Индии (в этом случае у нее появилось бы сразу несколько врагов вместо одного), ни, естественно, России и ее центральноазиатским «клиентам», которые тоже станут объектом «инфильтрации» террористов, подготовленных в «джихадистских» квазигосударствах. Даже Ирану – главному симпатизанту нынешних арабских революций – «революционизирование» Пакистана ничего хорошего не сулит. Ведь пакистанская революция грозит всплеском сепаратизма в иранском Белуджистане.

К тому же гипотетическая операция по установлению контроля над пакистанским ядерным потенциалом не имеет стопроцентной гарантии успеха, а ее возможный провал чреват катастрофическими последствиями. Поэтому у всех заинтересованных сторон есть веские основания сделать все от них зависящее, чтобы не возникло необходимости «отнимать» у пакистанских генералов их ядерные «игрушки».

Михаил Калишевский