На снимке: дети – узбекские беженцы из Оша в лагере под Андижаном. Фото © У.Бабакулова

Сегодня вокруг трагических событий на Юге Кыргызстана родилось много оценок, высказываний, попыток объяснений, анализа ситуации и выяснения главных действующих сил и детерминирующих факторов. Многие из них не лишены объективности и вдумчивого подхода к объяснению событий. Но пока не приходилось ознакомиться с ясной моделью, которая бы объясняла поведение людей не только в виде реакции на те или иные внешние вызовы (провокация третьих сил, несимметричность существовавшего в последние годы этнического баланса в политико-экономической сфере и т.д.), но и в виде мотивов, значимых для конкретного человека.

Разумеется, нужно и должно выяснять все обстоятельства действий «третьей силы» и механизмы формирования кадровой политики на юге Киргизстана. Но для нас гораздо важнее получить ответ на несколько другие вопросы: Почему люди так легко откликнулись на провокации, с чьей бы стороны они не происходили? Почему так быстро поверили, что враги – это всегда «они», этнически иные, вернее, чужие? Как диспропорции политического и экономического статуса проникли в область личных смыслов, эмоций, поступков обычных людей?

Чтобы попытаться ответить на эти вопросы, нужно посмотреть на ситуацию не с высоты столиц зарубежных государств, а спуститься ближе к земле и людям. Мне неоднократно, вплоть до прошлого года, приходилось бывать и по нескольку дней жить и в Оше, и в Джалал-Абаде и в Узгене. Не раз стоял я на вершине Сулейман-горы (Соломоновой) в Оше и на возвышенности Аюба (Иова) в Джалал-Абаде, вглядываясь в окрестности и пытаясь понять и эту землю, и этих людей.

Случившееся потрясло меня не менее других людей, не меньше других я оказался не готов к тому, чтобы осознать всю трагичность ситуации. При этом, вспоминая атмосферу Оша годичной давности, я попытался представить себе движущие силы беды.

Этничность как главная социальная категория, как главный принцип определения свой\чужой, была положена в начале 1990-х годов в основу политической идеологии всех стран СНГ, кроме России. Точнее, в России, эти процессы также происходили, но на уровне так называемых «национальных» республик. Новая власть осуществляла социальные преобразования от имени «титульного» населения того или иного региона. Там же, где претендентов на роль титульных было несколько, неизбежно возникли сложности. Не избежал этого и юг Кыргызстана. И дело было не только в совместном проживании различных сообществ.

Этничность стала характеристикой, от которой стал зависеть и социальный статус, и уровень притязаний, и доступ к административным и экономическим ресурсам. Именно поэтому в июне 1990 года группа безземельных киргизов, жителей Ошской области, объединенных в духе времени в общественную организацию, считала себя в праве объявить своей землю пригородного колхоза. В ответ на недоуменные вопросы колхозников, преимущественно узбеков, на каком основании выдвигаются подобные требования, инициаторы передела, совершенно откровенно, будучи уверенными в своей правоте, ответили: на основании того, что мы в «своей» стране и не имеем до сих пор своей земли. Узбеков, десятилетия, а то и столетия до того обрабатывающих эту самую землю подобный ответ не убедил, и вспыхнула драка, которая расширилась позже до масштабов крупных столкновений.

Именно тогда узбеки и киргизы из «культурно иных» стали социально «чужими»: оказалось, что общая гражданская принадлежность не смогла преодолеть разного политического статуса и разности социальных ресурсов, используемых различными сообществами. До этого, в досоветский период, киргизы и узбеки, веками соседствуя, не сталкивались столь масштабно, каждый из народов, исповедуя свой собственный способ осваивания окружающего пространства.

Киргизы, занимаясь кочевым хозяйством, расселялись в основном на территориях, неиспользуемых тогда для земледелия: горы и предгорья. Узбеки предпочитали распахивать равнинные участки в долинах рек. Идеология государственных образований, которые контролировали эти территории, никогда не базировалась на этнической основе, и массовой мобилизации друг против друга не происходило. Люди мыслили себя в категориях не этнической, а родовой, географической и вассальной принадлежности. Господствующей формой управления были различные иерархические феодальные образования и лояльность к тому или иному владетелю была всегда личной и определялась конкретной ситуаций взаимоотношений между людьми: более сильный становился сюзереном, более слабый - вассалом. В ту пору некому было объяснить, скажем, киргизу, зависимому от Кокандского ханства, что ему «ближе», киргиз, живущий на территории Бухарского ханства, а не узбек, живущий по соседству. Культурная близость не означала политического или социального единства. Каждый человек был лоялен, прежде всего, своему ближайшему родственному или соседскому окружению, затем шла политическая лояльность сюзерену и т.д.

Ситуация изменилась, когда в регион пришли государства «национального» типа, в частности Россия. Каждая из стран, закрепив под своей юрисдикцией путем международных договоров ту или иную территорию, распространяла среди ее населения концепцию подданства (а не личного вассалитета, как ранее). Критерии же подданства в соответствии с господствующими в XIX – начале XX века в Европе теориями «национальных» государств уже были связаны с религиозной и культурной принадлежностью, даже в условиях многонациональных империй.

Постепенно стала осуществляться «политизация этничности» или культурных различий. То есть, складывалась ситуация, когда люди воспринимают свои культурные отличия (внешний вид, язык, образ жизни, традиции, ценности и нормы) не просто как следствие истории проживания предков в различных условиях и сформировавших отличающие формы адаптации к этим условиям, в ходе реализации общих для всего человечества потребностей. Нет, теперь различия рассматриваются как следствие глубинных сущностных различий между группами людей, которые в силу этого имеют отличающиеся социальные потребности и политические интересы, не могут жить вместе и нуждаются в отличающихся политических статусах, организациях и институтах.

То есть, теперь киргиз должен быть более лоялен к киргизу, так как их культурная схожесть предполагает и означает наличие у них общих, отдельных от, к примеру, узбеков, «своих» социальных потребностей и политических интересов. Советская власть объективировала эти воззрения, попытавшись создать «национальные» государства, где культурная принадлежность граждан в основном совпадала бы политической. Как известно, окончательно это реализовать не удалось, но идеи о том, что у разных народов есть «свои» государства все крепче укоренялась.

К исходу советского периода все больше киргизов обнаруживали необходимость осесть на равнине, оставив вне менее рентабельное в современных условиях горное кочевое скотоводство. И все чаще они обнаруживали, что в «их» стране, живут другие люди, которые киргизами не являются, но живут на самых плодородных и уже приспособленных к орошению землях. Так, узбеки, не выезжая за пределы родного кишлака, где жили поколения их предков, оказались «пришлыми» захватчиками «наших» земель в нашей стране.

Конечно, и советская и постсоветская власть пыталась сглаживать подобные коллизии путем удовлетворения культурных прав узбеков, сбалансированной политикой кадровых назначений и развитием концепции «Кыргызстан - наш общий дом». Но главное противоречие, лежащее в основе «этнической» идеологии, продолжало производить ожесточение и ощущение несправедливости, видимой по-разному в интерпретации разных сторон. Киргизы недоумевали, как может Кыргызстан быть нашим общим домом, если у нас есть Кыргызстан, а у них есть свой дом – Узбекистан. Узбеки, сомневались в действенности этого лозунга, поскольку непонятно как Кыргызстан может быть нашим общим домом, если все редакции Конституции страны (включая последнюю на сегодня от 2007 года) подчеркивают особую роль киргизов и это позволяет всем, в том числе и киргизам, рассматривать Кыргызстан, прежде всего, как «их» страну.

Действительно, трудно было бы создать эффективную доктрину гражданской нации, чем, по сути, является концепция «Кыргызстан наш общий дом», в условиях, когда в основу государственности заложены этнокультурные признаки только части населения. Хотя усилия прикладывались значительные: это и образование Ассамблеи народа Кыргызстана, и развитие упомянутой программы и подписание страной Рамочной конвенции по защите этнических меньшинств и создание на уровне городов и поселков «Советов этнического развития» и т.д.

Все это помогало сдерживать напряжение, но совсем оно не исчезло. Как объяснить безработной молодежи, недавно приехавшей из села, почему в центре Оша самые популярные и роскошные кафе принадлежат узбекам, которые в ее восприятии не «мы» –киргизстанцы, а «они» – узбеки? Как объяснить молодому узбеку, который закончил университет, что в лучшем случае он сможет сделать карьеру чиновника среднего звена в недрах областной администрации, либо пойдет работать в коммерческую структуру, где владелец тоже узбек? Как объяснить жителям села со смешанным или преобладающим узбекским населением, почему у них большинство чиновников, налоговых инспекторов, участковых и т.д. киргизы? И ведь никаких формальных запретов для поступления узбеков на государственную службу не существовало. Просто в условиях непрозрачности кадровых решений каждый руководитель предпочитал выбирать себе сотрудников из «своих», а ими в подавляющем большинстве случаев оказывались соплеменники.

На протяжении 1990-х годов система кадровых назначений учитывала разнонаправленные амбиции лидеров киргизского и узбекского сообществ: несколько узбеков было избрано в Верховный Совет (Жогорку Кенеш) республики, увеличилось количество узбеков в числе сотрудников администраций на местах. Но постепенно они вытеснялись оттуда в результате бюрократической подковерной борьбы. Два сообщества все больше обособлялись друг от друга, все больше видели друг в друге не других, но чужих, поскольку могли рассчитывать на поддержку только «своих». Соответственно, все «не наши» становились чуть ли не врагами.

При этом межкультурная интеграция как раз произошла, люди с удовольствием пользовались достижениями соседей. На киргизских застольях заметное место занимала узбекская музыка и узбекская кухня. Узбеки предпочитали киргизский кумыс. Так же произошло переплетение судеб многих людей с их соседями, новыми родственниками, сослуживцами, партнерами по бизнесу и т.д.

Все эти парадоксы прекрасно ощущались во время общения с простыми людьми, что в Оше, что в Узгене. Нет, люди не косились злобно друг на друга, они вполне дружелюбно общались в рамках общих тем, но было видно, как часто повисают неловкие паузы, что часто люди замолкают, уходя от скользких предметов обсуждения. Но это, в ситуации одного застолья или общего дела. Самое страшное – таких «общих тем», общих столов, поводов для совместной деятельности, оснований для совпадения позиций становилось все меньше. Распадалось единое социальное пространство, где все живут в рамках единых или, хотя бы понятных друг для друга правил, используют сходные стратегии социального продвижения и доступные друг другу ресурсы. Люди сегодня живут в разных социальных мирах, очень мало пересекающихся.

Только в таком контексте следует говорить о межэтнических столкновениях. Враждуют между собой не этничности и не культуры, не киргизскость с узбекскостью, не плов с кумысом, хотя именно этот образ избрала для своей песни о трагедии в Оше популярная узбекская певица Юлдуз Усманова. Враждуют между собой люди, уверенные, что, избавившись от «чужих» (изгнав, уничтожив их), смогут добиться лучшей жизни для себя. Тем более что других путей достичь этого для многих не осталось. Но рождено это убеждение не культурными различиями, а десятилетиями надстраивания над ними социальных и политических границ.

Игорь Савин - кандидат исторических наук, эксперт Сети этнологического мониторинга и раннего предупреждения конфликтов (EAWARN), Института Востоковедения РАН, ИАЦ МГУ, директор НПО Диалог (Южный Казахстан). Статья написана специально для ИА «Фергана.Ру»