Вячеслав Аносов, художник и прозаик родился в 1948 году в Янгиюле. Публиковался в журналах «Звезда Востока», «Саида», альманахе «Малый шелковый путь». Автор книги новелл и рассказов «Время жить при луне на душистой поляне для игр». Живет в Чирчике. Зарабатывает на жизнь физическим трудом. Шамшад Абдуллаев однажды сказал о его прозе: «местами пронзительная, в остальном очень честная...»

Такую прозу, как у Аносова, в наше время не пишут. Тем более не читают. Разве что подвернется под руку в иной час затмения духа, с похмелья, в приступе депрессии или температуря простудой, когда нельзя выйти из дому в осеннюю стылую хмарь. Однажды случайно прочитанную, ее потом тянет пространно цитировать, бережно, как коллекцию дорогих артефактов, перебирать в уме, пересматривать заново полюбившиеся фрагменты, отдельные предложения, фразы. Но прежде нужно заставить себя прочитать. Хоть однажды. И то вряд ли захочется перечитывать целиком. Очень уж тяжело с головой погружаться в атмосферу полной внутренней безысходности, столь достоверно собранную по кирпичикам поэтического языка в совершенно глухую стену даже не вселенских задворков, а окончательного тупика.

У Даниила Андреева в «Розе мира» есть описание нижних слоев ада, как мест, плотно замкнутых на самих себя, где число пространственных координат убывает, зато измерения времени множатся, что порождает муку несоответствия между почти безграничной потенцией помыслов и отсутствием всякой возможности их реализации. В одном из таких миров существует, мыслит и чувствует лирический герой прозы Аносова, честно тождественный ее автору. Здесь нет особенно драматических коллизий, сцен насилия, ужасающей нищеты, разгула темных страстей и пороков. Но все предоставленное для обзора пространство непреодолимо сжато в чрезвычайно скудный, пасмурный или заснеженный микрокосм захолустного городка, безлюдной вечерней улицы, грязного пятачка перед подъездом давно обветшалого дома, четырех стен убогой квартиры, где герой обретается без проблеска надежды на лучшее наедине с собой или в присутствии ограниченного числа людей, должных быть ему близкими, но отделенных, как пропастью, ледяным отчуждением, словно инопланетяне. Друзья и родные дальше и непонятней смертельных врагов. Их возможно даже вожделеть или можно еще пожалеть, но никогда не дано понимать, принимать, соглашаться. А времени больше, чем нужно для одиночества. К беспросветному настоящему, бесконечно длящемуся и подавляющему массой унылых подробностей, причитается неотступное прошлое, не оставляющее память ни на мгновение, такое же безотрадное, состоящее из застарелых обид, несбывшихся надежд, не залеченных душевных ран и невосполнимых утрат. Да еще будущее не дает забыть о себе, не суля ничего хорошего, не обещая никакого выхода, лишь устрашая дальнейшим отягощением участи. И все это выписано самым тщательным образом, потрясающе точным, кристально ясным русским языком без художественных излишеств, надуманных украшательств метафорами, преувеличенной образности. Как если бы Эдуард Лимонов вдруг принялся за стилизацию под позднего Бунина.

Это письмо не для праздного чтения, коротанья досуга. Аносова не возьмешь с собой на курорт и не раскроешь в салоне комфортабельного авиалайнера. Не зачитаешься им и в вагоне метро, уносящим навстречу насущным делам. Не оставишь на вечер выходного дня, после просмотра шоу по ТВ, на сон грядущий. Впрочем, такая проза и не для вдумчивых штудий по современной литературе. Постмодернизмом тут и не пахло. Нет основного «правила» - игры. Все очень всерьез. Одним словом у этих текстов отсутствует потенциальная читательская аудитория. И автор об этом догадывается?.. Скорее всего. Ему не наплевать, конечно, но по другому он, видно, не может. Или не умеет. Или просто не хочет. Чем, как ни странно, ставит себя в авангард...

Еще несколько слов о фоне. Присутствие вечности и божественности бытия, никак не данное в ощущениях или мыслях лирическому герою и автору, навязчиво прорывается к нему видениями на заднем плане - величественными картинами издали окружающей его адский быт природы, врывающейся в окно ветром, снегом, дождем, огненными стрелами заката, грядой перистых туч и мерцанием горных пиков, цепляется сломанной веткой шиповника за штанину, дышит в лицо ароматом голой земли и павшей листвы, повсеместно растущих трав. И это гипнотизирует, останавливает, чтобы ошеломить, застопорить, погрузить в медитацию и озарить изнутри взгляд художника, трагически не умерщвляемый обстоятельствами его тупиковой жизни. От этого происходит опровержение в прозе Аносова двух очень расхожих, но диаметрально противоположных культурных мифов. Современного - что, будто бы, «истинная духовность» невозможна без преуспеяния, без удобрения жизненным благополучием, «раскрывающим внутренние горизонты»... или этажи. И застарелого - что, дескать, художник, чтобы оставался честным, должен быть непременно голодным, а в идеале - жить на помойке. Духовность, оказывается, возможна и сама по себе, не взирая на обстоятельства и сопутствующие им «захлопывающие» эмоции. Но тем более не стоит держать художника впроголодь и на помойке, а то, велик риск, он, за неимением иной натуры, живописует эту помойку так, что заставит нас ее полюбить, в ней открыть красоту и вечность.

В текстах Аносова нет указаний на страну, регион, область, город. Нет названия улиц, этнопдробностей и узнаваемых диалектных черт. Лишь пейзаж читается - Чирчик, доживающий город пенсионеров и безработных, исторически неудачливый и социально неблагополучный пригород-сателлит Ташкента. Не самая что ни на есть глубинка, но стопроцентная наша провинция.