Глазами правозащитника. Краткое путешествие по узбекским тюрьмам
Тюрьма – одно из самых тяжелых испытаний, какие могут выпасть на долю человека. Ядгар Турлибеков, 69-летний руководитель кашкадарьинского филиала «Общества прав человека Узбекистана», по сфабрикованному обвинению провел в заключении более полугода, прежде чем был освобожден по амнистии. О том, что ему пришлось пережить за это время, о нравах и порядках, царящих в учреждениях системы ГУИН Узбекистана (Главное управление исполнение наказаний), он рассказал ИА «Фергана.Ру» незадолго до того, как из-за угрозы повторного ареста ему пришлось бежать из страны.
Ташкент. Задержание
В 1998 году я вступил в правозащитную организацию «Общество прав человека Узбекистана» (ОПЧУ), которой руководил Толиб Якубов. С ним вместе мы проработали почти десять лет. Мы собирали сведения о нарушениях прав граждан, распространяли информационные выпуски, проводили пикеты, словом, занимались обычной правозащитной деятельностью.
|
В тот раз мы требовали освобождения члена ОПЧУ Расула Юлдашева. Потому что год назад в подвале именно этого здания МВД убили нашего соратника, Шоврика Рузимурадова, - забили до смерти. И вот, чтобы такое больше не повторилось, я написал плакат и встал с ним. Ну, Толиба Якубова сразу пригласили в МВД, он зашел туда, а мы с Бахтиёром Хамраевым остались стоять с плакатами. Пришли представители западных посольств, журналисты. Дмитрий Аляев из «Би-би-си», корреспондент «Ассошиэйтед пресс», вся пресса там собралась. Это был первый пикет здания МВД, до этого пикетов было много, но там их никогда не проводили: все же боялись...
А через год я проводил пикет, в котором участвовало уже 18 человек, - мы, тоже впервые в истории Узбекистана, - подвергли пикетированию здание СНБ (Службы национальной безопасности – Ред.). Пятеро участников пикета прибыли из Кашкадарьи, остальные были из Ташкента. Елена Урлаева, Кондратьев – все собрались. Это был первый и, насколько мне известно, последний пикет здания СНБ. Но в тот день нас не тронули, пикет прошел спокойно и нам никто не помешал.
В июне 2006 года в здании ташкентского облсуда проходил апелляционный суд по делу правозащитницы Мутабар Таджибаевой. Чтобы присутствовать на нем, я приехал из Карши в Ташкент. Суд длился два дня – в первый день восемь часов, во второй немного меньше. На ночь я остановился у правозащитника Абдуджалила Бойматова (вскоре после этого А.Бойматов был вынужден бежать из Узбекистана – Ред.), а утром поехал к главпочтамту возле Алайского базара, чтобы отремонтировать свой фотоаппарат. Зашел в мастерскую, вдруг смотрю - четверо ко мне подходят. Среди них начальник каршинского отдела уголовного розыска Шароф Киямов. Оказывается, Сафар Сармонов, начальник милиции Карши, специально отправил их за мной в Ташкент. Дело в том, что милиция запретила мне выезжать из Карши в Ташкент. Ну, официально так делать они не имеют права, но реально они это сделали - не пускают меня. Пытаюсь выехать из города – хватают и отправляют назад. А в этот раз не смогли задержать, упустили.
Киямов подошел, поздоровался. «Идем, - говорит, - Ядгар-ака, - начальник замучил. Вы к Бойматову зашли, а мы возле дома вас ждали в машине до утра, холодно стало, полночи мёрзли». «Ну, умер бы», - говорю. Он смеется. «Давайте, - говорит, - поедем, начальник приказал вас доставить». «А если не поеду, то что – в наручниках меня повезешь?» «Да, придется».
Ядгар Турлибеков. Фото ИА Фергана.Ру.
Они наняли машину, «Матиз», за 40 тысяч сумов, – и мы поехали в Карши. Начальник впереди, с шофером, я и менты сзади, а один из них в машину не поместился, добирался отдельно.
Киямов говорит: «Я в областной суд приехал, и они мне сообщили, что Ядгар Турлибеков находится у нас, на суде». Потом, по его словам, они сидели в машине, ждали меня. Но не могли забрать сразу возле суда – вокруг было слишком много людей. Поэтому они просто наблюдали за мной, пока я не зашел к Бойматову. Короче, они ждали, когда я выйду из его подъезда. Ночью вышел бы – поймали бы. Но не знают, в какой я нахожусь квартире, а каждого беспокоить они тоже не хотели. Хорошо, что я рано утром вышел, они дремали в машине и меня не заметили. До сих пор не знаю, как они потом меня отыскали, ведь они не могли знать, что я возле главпочтамта - я же убежал от них… До сих пор не понимаю, как они узнали, где я нахожусь…
В общем, повезли меня. По дороге накормили, угостили хорошенько, и ближе к вечеру мы подъехали к Карши. Возле дома они меня высадили и оставили в покое.
Карши. Арест
Следующий день, 16 июня, я провел дома, сидел, печатал что-то на компьютере, а 17-го утром, в пол-одиннадцатого, ко мне домой ворвалась группа милиционеров. Самая настоящая бандитская группа, с двумя автоматами. На улице тоже двое с автоматами остались стоять, думаю, чтобы специально всех напугать, чтобы соседи видели. У меня собственный дом, свой двор. Всего в дом вошли девять человек: четверо в форме и четверо без формы, а девятый следователь - Тулкин Ярматов. Он всеми командовал. На улице и во дворе стояли еще четверо, включая тех двоих с автоматами.
Те, что зашли, предъявили санкцию на обыск и задержание, выданную прокурором города Хикматом Икрамовым. Все мои бумаги, технику, факс, ксерокс, диктофоны, фотоаппараты – всё забрали. Даже телефонные книжки – ни клочка бумаги в доме не оставили. Больше всего мне жаль архив, который я собрал за девять лет правозащитной деятельности, – вот такие большие папки. Отвезли меня в отделение, составили опись изъятых вещей, подписали.
Ядгар Турлибеков в тюремной робе. Фото Сурата Икрамова
Потом меня доставили в ГУВД Карши. На втором этаже там сидит начальник следственного отдела Рамиз Зохиров. Сидит во вращающемся кресле, смеется. «А-аа! - говорит. - Попались наконец-то! Ну, теперь мы посмотрим, где ваша демократия, где ваша конституция, где ваши права, посмотрим… Вы всё ходили издевались над милицией, - теперь наша очередь. Захочу – сделаю из вас участника «Хизб-ут-Тахрир», захочу - ваххабита, захочу - экстремиста, - кого захочу. Тысячи причин для этого найду, если понадобится. К примеру, один человек даёт показания, что вы вымогали у него 500 долларов, подпишет бумажку, мне этого достаточно, посажу на 8 лет». «Вы всё сказали, - говорю, - закончили? Теперь меня слушайте. Вы недавно сидели в областном УВД заместителем начальника следственного отдела Карши. А теперь вас понизили до начальника городского – не областного отдела. Но они ошиблись. Вы не только на начальника следственного отдела – на простого следователя не тянете».
«Заберите его! Ярматов!!!» - стал он кричать. Я стоял перед ним в наручниках. «Наручники с меня снимите», - говорю. «Пусть в наручниках спит!..»
Потом он всё же успокоился и мы побеседовали. Он стал задавать разные вопросы. Я потребовал адвоката. Привели одного, я его знаю, пьяницу. Раньше он был ментом. У него вечно толстая папка под мышкой. Откроет ее – там вино лежит. Ахмад его зовут. Зохиров говорит: «Вот ваш адвокат». Я говорю: «Это же алкаш, ёлки-палки!» При нем так сказал - я его за человека не считаю. «Что вы так говорите?..». «Э, пошел ты…». И он адвокат, оказывается, мой... «Другого нет, уже поздно, завтра будет». Ну ладно, я стал отвечать на его вопросы, и так возбудили уголовное дело, хотя санкции прокурора на возбуждение уголовного дела еще не было.
Карши. Изолятор временного содержания
Первые три-четыре дня меня держали в одиночной камере. Постели не дали. В камере стояла Т-образная кушетка, с железной решеткой в клетку. На ней я и спал – без одеяла, без подстилки, - прямо на железных прутьях. Но это очень больно, потом встанешь – на спине красная решетка вырисовывается. Тогда я стал спать на полу.
Через несколько дней меня перевели в общую камеру. Принесли мне матрас, весь окровавленный. Не знаю, может, на нем мертвый или раненый лежал. Одна сторона матраса была раскрыта – как мешок у Деда Мороза, - внутри грязная вата, вся пропитанная кровью. Я этот матрас не взял, выкинул его в коридор. Лучше я буду на голом полу лежать.
В знак протеста против моего несправедливого ареста я объявил голодовку. С той минуты, как зашел в камеру, не стал ничего есть. Ни грамма хлеба в рот не взял, всю свою порцию отдавал ребятам. Они просили меня поесть, уговаривали, но я продолжал голодать. Около 20 дней я ничего не ел, и каждый день терял в весе как минимум полкилограмма. Примерно на 20-й день смотрю: совсем уже стал худой, опасно дальше голодать. И я снова стал кушать.
В каршинском ИВС - изоляторе временного содержания – я провел 53 дня. Никого ко мне не пускали, ни с кем у меня контакта не было. Только надзиратели приходят. Адвоката тоже нет, даже тот алкаш не заходил. Я весь обросший, ни бумаги мне не дают, ни карандаша. При обыске всё забрали, даже очки. Хотя в камере и так темно - ни писать, ни читать невозможно. Жарища, духота, мы еле дышим. Сидим в майках, через каждые полчаса я свою выжимаю – вода потоком льется. Ужасно пить хочется… Во дворе установлена душевая бочка - большой 200-300-литровый бак. Он под солнцем нагревается и становится горячий-горячий. К нему приделаны краник и душ – милиция купается. Из этого бака воду, горячую как кипяток, наливают в баклажку и нам приносят. Мы ее пьём – вынуждены же. Ведь каждую минуту хочется воды, а надзиратели, если попросишь воды, ругаются: «Только дал! Уже всю выпили, что ли? Каждый раз буду вам таскать!..». Отказываются и захлопывают «кормушку», - и дышать становится вообще невозможно… Хотя если «кормушка» открыта, тоже особого улучшения не чувствуется. Окошко маленькое, камера совсем маленькая, - четыре на пять метров, а в ней 8 человек находятся.
От невыносимой жары мы страдали все время. Это был просто кошмар... А по субботам, когда людей собирали на этап, из районов привозили еще людей и запихивали по 20 человек в одну камеру, - и до утра становилось вообще невозможно дышать...
В 4 утра объявляют подъем, потом выводят в большой бетонный бокс, - сверху он открыт и прикрыт решеткой. Ну, там воздух отличный, свежий. Начинается шмон. Конвой ищет и отбирает всё, что найдет, – в первую очередь деньги и сигареты. Все сидят на корточках в пять рядов, руки за голову. Начинают обыскивать вещи. Обыщут одну сторону, принимаются за другую. Всех обыскивают по очереди – один тебя раздевает догола, все смотрят. Если всё чисто, проходишь и ждешь свою одежду, пока они ее проверяют, – даже швы прощупывают. Если в ней что-то есть - они находят это запросто. Ищут они, в основном, деньги. Ну, конечно, обыск проводится, чтобы не было пистолета или ножа. Но на самом деле они ищут деньги.
Потом заключенных увозят на поезде в бухарскую тюрьму: это и есть этап. В этапе бывает от 80 до 100-130 человек. И в воскресенье утром, уже в 9 часов, пустота… В камере остается 1-2 человека. Воздуха всем хватает. Благодать…
Всего в каршинском ИВС 10 камер. Длинный коридор разделен на две части. С одной стороны помещения администрации, три комнаты следователей, где допрашивают, напротив кухня для сотрудников. С другой стороны - камеры заключенных.
В коридоре висит маленький радиоприемник, музыка играет. Часов в 12 ночи музыку делают выше тоном. Следователи там людей пытают, бьют, орут там, – чтобы этих криков слышно не было. Но всё равно слышно. «А-а-а-а! – кричат. - Помогите!..».
Этим они занимались, в основном, ночью. Обычно после полуночи следователи приходят с цепью от велосипеда, отрезками многожильного телефонного кабеля длиной примерно в метр. Иногда в 2-3 часа ночи раздавались громкие крики, и мы сразу просыпались. Кричат во весь голос – слышно же нам... Перед пыткой в коридоре радио включают на полную громкость, но все равно радио не заглушает этого.
Пытки там бывают такие. Плоскогубцами ногти вырывают на ногах и на руках, шило под ногти засовывают, и зажигалкой поджигают разные места... Издеваются. Баклажку там зацепят за половой орган… От органа сейчас начали кусачками отрывать мясо. Вообще фашисты они; настоящие фашисты – и то так не делали. Чего только не выдумают... Арматура там лежит, кабель. Этим бьют. Потом арматуру нагревают и прямо в пятку втыкают.
Это всё они делают с теми, кто во время следствия не хочет подписывать признание. Они вовсе не хотят там истину установить. Потому что есть такой приказ – этот убил человека. А он убитого вообще не знает, только на фотографии видел, но ему суют эту фотографию и говорят: «Ты его убил».
В нашей камере сидел один парень, 21-летний Фуркат Садиев, так он, в конце концов, стал инвалидом, уродом. Каждый день его бьют! Хотят, чтобы он признался в убийстве. В микрорайоне «Пахтазор» кто-то убил проститутку. Задушил, и ушел. Ему говорят: «Это сделал ты». Потому что в тот день он созванивался с ней по мобильному телефону, и они это зафиксировали. А она в тот день с кем только не говорила… Но других не берут, а этого арестовали. Возбудили дело. Где-то месяц-полтора он сидел со мной. Каждый день его избивают, потом притаскивают в камеру. Весь в синяках, всё-всё в синяках – руки, ноги, тело. Еще они бьют дубинкой по пяткам. Когда бьют так – весь организм, оказывается, внутри отзывается болью… Потом в наручниках поднимают и бросают на пол. Так Фурката шесть месяцев мучили, в конце концов заставили признаться, и суд дал ему 14 лет. Его в ИВСе восемь месяцев продержали, не этапировали в бухарскую тюрьму до самого суда.
Обращение там просто издевательское. Дубаки беспощадные (дежурные милиционеры – Ред.). Чуть громче заговоришь – избивают тебя. Дубинкой бьют, кулаками, ногами пинают. Вот один меня пнул (показывает на свое бедро) – даже сейчас болит. Никак не проходит, как будто заморожено это место…
Оправиться выводят один раз в день, когда выводят на прогулку; там есть прогулочный бокс. Пока очереди в туалет дожидаешься, – в нем всего две дырки, – почти все время прогулки заканчивается. Ну, еще успеваешь горячей водой в душе помыться. Потом обратно в камеру загоняют – всё! А чтобы попроситься в туалет, надо стучать тихонечко-тихонечко. Если что не так, хотя бы одно твое слово не понравится, – тебя выведут и сразу изобьют.
Передачи от родственников мне были запрещены. Но к другим приходили родственники. Приходят, но без денег их передачи не пропускают. Например, плов кто-то приносит, - дубаки заносят его в свой кабинет, часть съедают, остальное чуть-чуть подправляют, и передают. Как собаки… Приходит человек, просит передать 2-3 тысячи сумов ($ 2-3 – Ред.). Они хотят – передают, хотят – себе оставляют. Вот с такой сеткой приходят дубаки на работу и складывают туда передачи - чай, колбасы… Если родственники передают килограмм колбасы и четыре лепешки, - ну, лепешка-то ладно, а колбасу дубак - раз! – и разламывает пополам. Если принесут две палки колбасы, то одну он целиком себе берет, а вторую еще ломает: «Хватит тебе и половины колбасы». А ведь за то, чтобы это передать они еще деньги взяли с родственников... Был случай, когда пацан, чтобы плов передать отцу, отдал 50 тысяч ($ 40 – Ред.) за одну передачу. На следующий день пришел – еще 50 тысяч отдал. А то бы не пропустили. Чай в пачках принесут – они большую часть себе забирают. Когда домой уходят, бессовестные, с собой уносят по 2-3 пачки чая. Домой несут. Даже спички домой тащат!..
Кормят там так. Утром – чай. Дают кипяток, а заварка у нас своя. Выдают хлеб – по буханке. Ее надо разделить на три части: к завтраку, обеду и ужину. В обед дают суп. Можно сказать, что обед бывает неплохой, хотя в каршинском ИВС я ни разу не видел хотя бы малюсенького кусочка мяса. А вкус от мяса есть, запах есть. Но нам оно не доставалось: дубаки, когда обед приносят из столовой, всё мясо собирают, и кладут себе на стол - обедают.
Если сравнить каршинский ИВС с бухарской тюрьмой, то в бухарской тюрьме передачи от родственников тоже передают не полностью, но там существует хоть какое-то подобие порядка: тебе дают список того, что тебе передали, ты расписываешься. И всё равно из трех палок колбасы надзиратели две тебе отдают, одну себе забирают.
Обвинение
На 53-й день появился мой следователь Тулкин Ярматов и сообщил, что ездил в Ташкент, потом в Зангиатинский горсобес, проверял, правильно ли мне платят пенсию: какие справки были поданы для ее оформления, какие документы. Оказывается, после того как меня арестовали, они стали искать, как бы меня построже наказать. Рылись в моих бумагах, документах, в моем компьютере, и нашли две старые справки, которые когда-то оказались лишними, и горсобес вернул мне их назад. И Ярматов решил доказать, что я смошенничал, чтобы мне большую пенсию начислили. Поехал 600 километров до Ташкента - собирать на меня компромат.
А дело в том, что девять лет назад, в 1997 году, когда я оформлял пенсию, мне посоветовали взять справки, что я работаю с самого детства. Там, где я рос, - в Ташкентской области, в махалле Зангиатинского района, - все знают, что с детства я работал на колхозной ферме имени Сталина: мать коров доила, а я телят кормил. Я был школьником и табельщица ставила мне по половине трудодня, а после того как я окончил школу, за каждый день работы мне стали писать по одному трудодню. И справки об этом мне написали пятеро человек, старики, которые живы и все это помнят. Я эти справки отнес в горсобес. Там говорят: «Трёх хватит». Взяли три справки, добавили трудовой стаж и оформили пенсию. А когда следователь Ярматов в моих бумагах рылся, то в какой-то папке он нашел оставшиеся справки и отправился проверять собес. Он хотел что-нибудь найти, чтобы прилепить мне 168-ю статью (мошенничество). Потом он надолго исчез, по приказу начальника милиции Карши Сафара Сармонова бродил по Ташкенту, выискивал против меня факты. Но старики еще живы, и о моем стаже помнит много свидетелей. Потом Ярматов горсобес Карши неделю проверял. Считал копейку за копейкой, но ничего у него не вышло: оказалось, что всё законно.
Кроме этого в моем доме они нашли три мешка пшеничного зерна. Стали допытываться: «Откуда вы взяли это зерно?» «А что, нельзя его иметь, что ли?» - говорю. «Откуда взяли, с какой фермы?» «На базаре купил». Но Ярматов не верит, говорит: «Вы его своровали у какого-нибудь фермера». Я на него матерюсь в ответ. Несколько дней они таскались с этим зерном. Пристали к какому-то фермеру: «Вот этот человек его украл у вас или нет?» И фермера мучают, и нас мучают, – меня с сыном. Вот так они старались что-нибудь на меня накопать.
В изоляторе есть специальное помещение - следственный кабинет. Меня туда привели, посадили. Смотрю - там же сидит директор бывшего 12-го совхоза Турсунпулат Хакбердиев, с ним еще три человека. Всего, значит, их четверо. Там же следователь. Говорит, что сейчас будет очная ставка. Я требую адвоката. «Адвоката нет». Спрашиваю: «В чем дело?» «Вот он говорит, что вы у него 500 долларов вымогали. За видеокассету».
История с видеокассетой
Теперь расскажу об этой кассете. Однажды, в феврале 2005 года, ко мне пришли несколько фермеров. Они рассказали, что после того как их бывший совхоз преобразовали в фермерское хозяйство, директор этого совхоза, Турсунпулат Хакбердиев, распродал 10 машин и 20 тракторов. «Теперь, - говорят они, - создаётся МТП (машинно-тракторный парк), а фермерское объединение уничтожается. Сейчас у нас есть 23 трактора, но мы боимся, что Хакбердиев всё распродаст – на это он уже нацелился». «А что вы от меня хотите?» «Если у вас есть видеокамера – снимите, пожалуйста, всё наше хозяйство. А то он всё разворует, пропьёт». «Ладно», - говорю.
14-го февраля я съездил в это хозяйство на своей машине вместе с журналистом Тулкином Караевым (корреспондент британского Института по освещению войны и мира (IWPR), позже был вынужден покинуть Узбекистан; живет в Швеции. – Ред.), и мы сделали видеосъемку. На «линейке» стояло 23 трактора. Несколько тракторов ремонтировалось, я их тоже снял: четыре «кейса», два грузовика, – всё снял на видеокамеру. Потом снял теплотрассу из четырех труб - здесь горячая вода, здесь холодная, возврат. Два километра в длину, с отводами в разные стороны. Это два километра дорогостоящих труб. Потом снял школу, административные здания, котельную. В котельную мы зашли, а от нее одни только стены остались. Там столько аппаратуры было, оборудование, двигатели – ничего уже нет. Ну, в общем, всё это я заснял (сейчас там уже ни черта нет – он всё распродал). И он узнал, что у меня есть эта видеокассета.
На следующий день, 15-го февраля, рано утром ко мне домой приходит человек - красивый, симпатичный, в галстуке. Интеллигентный такой на вид. «Я, - говорит, - Турсунпулат Хакбердиев». «Хорошо, - отвечаю. – И что же вы хотите?» Он заходит ко мне с целлофановой сумкой синего цвета. Сумка полная - что-то в ней есть. При входе в мой офис (это комната в моем доме) он ее поставил с краешку. И говорит: «Офис ваш надо бы отремонтировать, помочь бы вам надо». Разговор пошел о том, о сём, потом он снова говорит: «Мы вам небольшой подарок приготовили». «Какой подарок?», - спрашиваю. Подхожу к сумке, смотрю – деньги. Полная тысячерублевых пачек. Килограмм четыре-пять будет, наверно. Я ее приподнял, попробовал на вес – тяжелая. Пятисотрублевые купюры тоже, наверно, были. Ну, сверху одни тысячерублевые лежали.
Я разозлился: «Что хочешь, зачем ты принес деньги?». «Это за вчерашнее». Он так уверен, понимаете? Улыбается: ему кажется, что я с удовольствием беру деньги. И он мне предлагает продать видеокассету. «Кассета сама две тысячи стоит. Я вам два миллиона принес (на тот момент около 1.650 долларов – Ред.). Отдайте, пожалуйста. Еще помогу вам офис отремонтировать…».
Я страшно разозлился. «Возьми свой целлофан. Поднимай!» - говорю. Хотел его ударить даже. Он потихонечку берет целлофан и осторожно так, задом вперед, выходит. Ну, я его вытолкнул. Ворота железные у меня – трах! - закрыл их и задвижкой щелкнул. Потом в щель смотрю: он с сумкой побежал. Недалеко черная «Нексия» стоит. К «Нексии» он подошел с левой стороны. Значит, сам сидел за рулем, без шофера. Он сел, машина быстро двинулась с места и исчезла.
Жена вышла, спрашивает: «На кого кричали?». «Да вот, сволочь, деньги принес», - и рассказываю ей. «Вот сволочь, - тоже сказала она. - Надо было милицию позвать, что ли». «Э, ну её нафиг», - говорю.
А через три дня меня сосед спрашивает: «В тот день вы кого выгнали?» «Когда?..» - я уже и забыл об этой истории. «Да вот, - говорит сосед, - с сумкой побежал же?» «Ну и что?» «Он залез в машину, а в ней менты сидели. Трое сидели сзади, а один с видеокамерой, без формы, желтоватый джемпер у него. И сидит, камерой поигрывает, туда-сюда смотрит. Мы удивились. Потом тот человек зашел к вам, вы что-то кричали на него, он быстро выбежал, и они уехали». Понимаете, зачем он приходил?..
С той кассеты я сделал несколько копий. Одну копию послал в СНБ, другую - Толибу Якубову. СНБ со своей кассетой так ничего и не сделало, Толиб Якубов – не знаю.
В общем, через полтора года после этого Хакбердиев снова объявляется, и дает показания, что за эту видеокассету я требовал у него деньги. И те три человека, которые с ним пришли, тоже дают свидетельские показания об этом. Это был его шофер, и два его родственника, фермеры.
Я ему говорю: «Ты хоть диктофонную запись покажи – у тебя же нет вещественных доказательств. Я что – деньги сам просил или через кого-нибудь передал, чтобы ты приходил, кассету купил?..» Хакбердиев отвечает: «Вы в районном хокимияте на меня разорались: «Ты мне два миллиона должен, а ничего не принес, – если хотя бы 500 долларов не принесешь – я тебя по Интернету раскритикую, уничтожу тебя!». Вот так я его напугал как будто. Они нашли еще одного человека, тоже его родственника, который будто бы был тогда с ним. «Да, - тот говорит, - он кричал: «500 долларов отдавай по-хорошему», - я сам слышал».
В общем, они написали на меня заявление, которое потом и стало основанием для моего осуждения. Этого, оказывается, у нас вполне достаточно, чтобы посадить человека. Никаких вещественных доказательств, например, диктофонной записи, никаких фотографий предъявлено не было, и даже рассказы у них у всех получились разные.
Ну, я знаю, как их поймать. Забегая вперед, расскажу, что во время суда, когда настала моя очередь задавать свидетелям вопросы, я попросил: «Давайте по одному». Директор совхоза стоит, я у него спрашиваю: «Что в тот день у меня было на голове?» «На голове ничего не было», - отвечает. «Хорошо, - говорю. - А я в галстуке был?» Он сразу затрудняется. Но отвечает: «Вы были в желтой рубашке и джинсах». Ну, в этой одежде он меня наверно когда-нибудь видел. Судья говорит: «Ну, хорошо, – второй свидетель, войдите». Я спрашиваю: «Что у меня было на голове?» «Шляпа», - говорит (шляпу я никогда в жизни не носил). «Очки были?» На суде я уже в очках сидел. «У вас очков не было». Один говорит «не было очков», другой «был в очках», один говорит: «в черное был одет», другой – «в белое»; у всех ответы разные выходит. Если бы это правда была, они все одинаково бы отвечали.
Словом, я уже считал, что оправдал себя. В этот момент судья говорит: «Ядгар-ака, уже пять часов, сейчас конвой должен уходить домой, мы должны его отпустить».
Это было уже шестое или седьмое судебное заседание. И на каждом заседании все свидетели меня защищали. Многие даже кричали на этого директора, ругали его. И вот, в самый важный момент, судья перерыв объявляет. На следующий день суд начинается - а они уже договорились во время перерыва и ответы у них получаются одинаковые. Такой способ у них тоже есть…
На суде Хакбердиев рассказывал, что «целый год ходил в страхе». «Почему же вы не обратились в милицию?- спрашиваю его. – Зачем целый год ходить в страхе, если вы хороший и честный человек? Тем более что есть соответствующие органы, которые, если понадобится, дают помеченные деньги, диктофон, всё, что хочешь, – и запросто ловят вымогателя с этими деньгами. Почему вы к ним не обратились?». Бесполезно…
Приговор
На следующий, 54-й день, меня перевели в бухарскую тюрьму. Начал со всеми знакомиться, осваиваться. А по радио «Озодлик» (узбекская служба радио «Свобода/Свободная Европа» - Ред.) рассказывают об Узбекистане и заключенные эти передачи, оказывается, слушают. В камере был маленький приемничек, он ловил короткие волны, давал возможность слушать эту радиостанцию. В 9 часов передача начинается – и все слушают. И оказывается, что по передачам этого радио - «в Узбекистане сидят правозащитники, их мучают и так далее» - меня все знают, вся республика. И в бухарской тюрьме, и позже в Таштюрьме все спрашивали: «Ядгар-ака – это вы, да?» А когда после короткого пребывания в Таштюрьме нас привезли в таваксайскую колонию, то в наш барак влетело 150-200 человек (там бараки большие), чтобы меня увидеть; они тоже через «Озодлик» узнали о том, что я в Таваксае. И каждый тащит угощение: кто кусочек парварды, кто изюм, кто курт – его нам вообще принесли целлофановый мешок…
На третий день моего пребывания в Бухаре входит дежурный милиционер. Ведет меня в кабинет следователя. Там сидят два человека. «Я ваш новый следователь, - представляется один. – Из МВД». «А я, - говорит другой, - ваш новый адвокат – Нафас Джураев. С вас снимают 8 статей обвинения».
Надо сказать, что меня обвиняли в нарушении сразу 9 статей Уголовного кодекса. Самых-самых страшных. Это 139-я статья (клевета), 140-я (оскорбление), 155-я (терроризм), 158-я (посягательства на Президента Республики Узбекистан), 159-я (посягательства на конституционный строй Республики Узбекистан), 165-я (вымогательство), 168-я (мошенничество), 169-я (кража) и 244-1 (изготовление или распространение материалов, содержащих угрозу общественной безопасности и общественному порядку).
«Все эти статьи, - говорит адвокат, - снимаю, вы только признайтесь в вымогательстве. 165-ю статью оставили вам, подпишите признание, сейчас уже поздно, нам пора уезжать. Вечер, темно уже». «Зачем так спешить? Надо было приехать завтра, с утра», - говорю. Они объяснили, что начальство велело им срочно приехать и добавили, что меня, наверное, скоро освободят. Что-то важное произошло, что именно не знаю, но вид у них какой-то странный был, какая-то спешка была. В душе я очень обрадовался, но вслух сказал, что не верю им. Я не улыбался, ничего, - худой совсем, еле хожу.
Адвокат на меня смотрит: «Что, не верите?» Открывает папку, вытаскивает какие-то бумаги. «Вот, - говорит, - половина порвана. Возьмите – это ваше дело. Здесь несколько томов». Видно было, что эти бумаги с силой разорваны. Кто-то их разорвал. Не знаю, кто. Я сразу вспомнил моего следователя Тулкина Ярматова, который заявлял: «Всё, конец вам настал. Заработаете лет двенадцать, не меньше». И вот эти самые бумаги разорваны…
В общем, они взяли разорванные материалы моего дела и прямо на моих глазах в урну забросили. Я, конечно, обрадовался. Даже прослезился. Потом они говорят: «Ничего, скоро будет амнистия, и вы выйдете на волю, потерпите». «Хорошо, спасибо». Следователь пару пачек сигарет дает мне, пару лепешек, пакет с помидорами, огурцами. Я это взял, поблагодарил. «Бумагу дайте мне», - говорю. Они дали мне пару листов бумаги и ручку. Я написал: «Частично признаю свою вину по статье 165». Я написал это, потому что статьи о посягательстве на конституционную систему были очень страшными, тем более в мои годы.
А в сентябре начался суд. Судили меня только по одной 165-й статье – «вымогательство». Все остальные статьи обвинения, действительно, были сняты; по чьему приказу – не знаю. Суд длился 8 дней. Он проходил в Карши, из бухарской тюрьмы меня привозили туда на машине. Четыре заседания прошли, неделя закончилась и на выходные меня назад в Бухару отправили. Пару дней там побыл – опять везут в суд. Ну, на второй неделе он уже закончился.
Рустам Туляганов, ташкентский адвокат, которого мне нашел правозащитник Сурат Икрамов, на суд не попал. О том, что суд начинается, его не известили, поэтому он не приехал. Туляганов и Сурат Икрамов каждую неделю звонят судье: «Когда начнется суд?». Тот говорит: «Не знаю, не знаю», - а суд уже прошёл. Так я с этим адвокатом и не встретился.
Дожидаясь суда, я надеялся, что буду разоблачать. Ведь все эти обвинения нелогичны, все сфабрикованы - глупо, неграмотно, – это же ясно. На суде я сразу отказался от своего «признания», сказал, что никогда не занимался такими грязными делами и потребовал освобождения. Но оказалось, что все это бесполезно, потому что приказ был отдан сверху – судье пришлось его выполнять. Поэтому всё, что я говорил во время суда, не имело никакого значения.
В последнем заседании участвовал прокурор. Откуда-то появился. Это был молодой человек в форменной одежде, старший лейтенант, по фамилии, кажется, Раджабов. Он попросил суд (судью звали Алишер Джалилов) приговорить меня к 6 годам лишения свободы. В итоге, учитывая, что я уже пожилой человек, мне дали 3,5 года.
«Не выдержать мне 3,5 года в такой среде. Наверное, я здесь умру», - думал я. Но потом понадеялся на амнистию. В сентябре мне амнистию не дали, пришлось до дня Конституции потерпеть.
Бухарская тюрьма
Распорядок дня в бухарской тюрьме такой. Вставали мы в 6 часов. «Подъём!» - кричат, стучат. Если сразу не встанешь, задержишься на 2-3 секунды, – дубаки в смотровые дырки смотрят (одна в дверях, другие по бокам сделаны, чтоб хороший обзор был), кто еще лежит. Молодые особенно любят спать. Кто-нибудь спит, а дубак дверь открывает, заходит – раз! – хватает его за шкирку. Потом выводит еще двух-трех: «ты тоже», «ты тоже». И даёт им дубинкой пару раз по голове. Если захочет - по спине, по ногам, по животу, потом отпускает. Вот с этого начинался наш день.
В 9 часов заходит бригада офицеров: заместитель начальника тюрьмы, опер, врач. Доктор тоже в погонах – иногда это бывает старший лейтенант, иногда капитан. «Есть больные?» - спрашивает. Я однажды сказал, что у меня сахар выше стал. «Пожалуйста, от сахара дайте лекарство», - говорю. - Сахар у меня чуть-чуть есть. И еще давление у меня поднялось, тоже, пожалуйста, дайте таблеточку». «Хорошо, - говорит капитан. – На две». Вытаскивает одну таблетку – тырк! – разламывает её на две половины. «Это, - говорит, - от давления». И вторую суёт: «Это от сахара». Издевается…
Не знаю, что это за таблетка была. Они не говорят, дают, как скотине. Я старый человек, а он надо мной так издевается. Я стал проклинать его по-узбекски. «Не дожить тебе, - говорю, - до моих лет». «Что-о?..» - он двинулся было ко мне, но потом повернулся, ушел.
В общем, вначале идет обход этого замначальника тюрьмы. Мы сидим в два ряда, ждем, иногда часами, пока они обходят другие камеры, потом в десять-полодиннадцатого эта бригада входит к нам. Мы должны сразу её поприветствовать и запеть «Серкуёш» (гимн Узбекистана - Ред.).
Как заходят, замначальника говорит: «Салом». «Салом!!!» - отвечаем хором. Правая рука у каждого при этом должна лежать на сердце. И сразу за этим начинаем петь «Серкуёш». Только начнем: «Серкуёш хур улкам» - первые строчки пропоём, как он машет рукой – всё, хватит. Если у кого-то из них будет плохое настроение, он скажет: «Давай, запевай еще раз». Все еще раз споют. Он кому-нибудь прикажет: «Выходи». Потом еще раз поют. «Ты тоже выходи», «Ты тоже выходи». Троих выводят. «Давай, запевай», - говорит. А они не знают слов гимна. «Что в мультфильм играешь?» - говорит (те не поют на самом деле, только губами шевелят, а они это замечают). И давай каждого дубинкой по три раза – один раз по голове, один раз по спине и один раз по ногам. Те кричат от боли. После этого они уходят.
В бухарской тюрьме тоже жарища, духота, но камеры гораздо больше, чем в каршинском ИВС, - в нашей было 20 человек; двухъярусные железные нары, шконки называются. Есть специальное отделение, там раковина стоит, туалет. Воду подают на час утром, на два часа в обед и на час вечером. Остальное время воды мало – вообще почти не бывает. Ну, иногда бывает так, что даже целый день идёт, хоть холодной воды напьешься. А в каршинском ИВС вообще воды нет. В районах, говорят, еще хуже.
В середине камеры - узкий стол, длинная скамейка. Край скамейки завернут углом. Когда садишься, уголок на зад давит. Но ты должен сидеть на скамейке до вечера. Нельзя подходить к койке. Койка белая – матрас белый, простыня есть. И матрас, и подушка есть, наволочка белая, ну, не совсем белая, но есть.
Но всё время сидеть же на скамейке не можешь. Встанешь, подойдешь к своей койке, немножко там посидишь. Задремлешь, бывает. Клац! – надзиратель откроет окошко, смотрит. Потом дверь откроет: «Выходи!» За то, что садился на кровать. На мягком месте сидел, понимаете? Нарушителя выводит в коридор. Если быстро скажешь: «Ака, пачку сигарет дам», - открыто скажешь; стыда у них никакого нет - ответит: «Давай, принеси». Иначе изобьет дубинкой. Выведут кого-нибудь, тот пообещает сигареты, а у него, оказывается, их нет – он просто дубинки испугался. Он возвращается в камеру и просит: «Огайни, бир пачка сигарет бер менга» («Друг, дай пачку сигарет»). Сигареты без фильтра - «Карвон», например, - они не берут. Только «Пайн» (с фильтром). Пачку «Пайна» дают ему, он выходит, отдаёт. Вот так дубаки зарабатывают за смену до вечера по 5-6 пачек сигарет. Все время смотрят, кто на мягкое сядет…
Если они разозлятся, то или избивают или заставляют всех ходить гусиным шагом. Выводят всех и метров 50, начиная с этого края коридора, заставляют идти до конца и обратно. Всех 20 человек заставляют, которые в камере сидят. Только я был исключением – в тюрьме я был самый старший. Меня они уже не трогали. Молодых, ну среди молодых есть и некоторые больные, - их бьют, пинают. Те стонут от боли, кто-то даже плачет. Вот так мучают людей.
Потом заставляют делать приседания или отжимания. Приседаний никогда, например, 150 штук не сделаешь. А дубак никогда не останавливает: «Тебе уже хватит». Он количество приседаний специально не считает. Всегда ведь наступает момент, когда ты приседать уже не можешь. Ну, 100 приседаний сделаешь, 200, но все равно ведь остановишься – больше не можешь. А если останавливаешься – тебя за это дубинкой бьют. И так устает человек, мучается, и все равно его избивают...
Если они хотят сделать, чтобы одного человека все не любили, если тот, допустим, словами отпор даёт, то чтобы ему отомстить, весь коллектив против него начинают настраивать – гусиным шагом всех заставляют ходить. «Вот, из-за тебя всё это получилось», - начинают к нему придираться. Изобьют его дубинкой, потом начинают у него на нервах играть, угрожать.
Еще есть одна пытка: «хлорка» называется. «Что, «хлорку» хочешь?» - слышится иногда угроза. «Что такое «хлорка»?» – спрашиваю. Мне объясняют: это когда тебя запихивают в одиночку, в карцер, и на пол высыпают миску хлорки. И так дышать трудно – хлор же выделяется. Воды еще нет, и ты уже задыхаешься, а они принесут баклажку – и давай водой мочить. Начинает выделяться хлор; они стоят, смотрят. Человек может умереть. Падает. После падания они его сразу вытаскивают. Некоторые умные люди сразу падают. А некоторые носками пытаются рот и нос закрыть, фильтруют, но всё равно минутой позже падают. Потом потерявшего сознание человека вынимают и относят в камеру. Там его приводят в чувство, водой на лицо брызгают.
Сидят в бухарской тюрьме в основном по уголовным статьям. Религиозные тоже есть, но их очень мало. Например, из 20 человек иногда один попадается, иногда нет. В основном, это хизбут-тахрировцы. А вот с акромистами я нигде не встречался – ни в Таштюрьме, ни в Таваксае. Всех акромистов держат отдельно – в Жаслык (колония в Каракалпакии – Ред.) их спрятали, в других местах даже духа их нет.
В бухарской тюрьме меня удивило одно обстоятельство. Население Бухарской области немного больше, чем Кашкадарьинской. И если сравнить столицы этих областей, то в Бухаре людей тоже больше, чем у нас в Карши. Бухара - большой, старинный город. Но в тюрьме пропорция совсем другая. Из каждых 20 человек в бухарской тюрьме сидит только 2-3 из Бухарской области, а 17-18 обязательно из Кашкадарьи. Почему так – не знаю. Одна и та же статья, но бухарский судья выносит по ней более мягкий приговор, например, 2-3 года, а кашкадарьинский - 8-9 лет. Это, как правило.
И еще. Из Бухарской области за убийство сидит очень мало людей. А из кашкадарьинских – на каждые 20 человек приходится по 7-8 убийц. Из них основная часть – за убийство ножом, злоумышленное, преднамеренное убийство. Большинство убивали из-за денег. Ограбление. Наглое ограбление: заходит прямо в дом и втыкает нож.
Сидят в бухарской тюрьме и до суда и некоторое время после суда, пока ждут ответ на апелляцию. После этого всех сразу же увозят в Таштюрьму.
Таштюрьма
Таштюрьма – это распределительный пункт. Этапы из Бухары, из Самарканда обязательно прибывают в Таштюрьму, а из нее уже «покупатели» всех разбирают. Приезжает «покупатель» из Навои – забирает часть заключенных, приезжает из Папа – забирает еще часть.
В советское время любого узбекского заключенного обязательно привозили в Таштюрьму. Заключенные из всех областей собирались здесь, как тогда говорили, на «центральной перевалочной базе». За ними, как за картошкой, приезжали «покупатели» от других зон и колоний Союза, и увозили заключенных вплоть до Магадана. Конечно, если у тех были большие сроки: туда забирали только «особо опасных», осужденных на 10-15 лет. «Мелочь» оставалась в УзССР, и до распределения, пока нет «покупателей», временно содержалась в Таштюрьме.
Мне тоже пришлось кантоваться в Таштюрьме какое-то время. После суда я еще дней 25 пробыл в Бухаре, пока дожидался решения апелляционного суда. На этот суд меня уже не возили и ответ на свою апелляцию я, как и все другие, получил по почте. Потом нас перевезли в Таштюрьму.
Там я пробыл недолго - 4-5 дней. Немногим так везет, а то некоторые по полтора месяца сидят в Таштюрьме. Хотя это хорошая тюрьма, современная. Но когда людей с транзита привозят, как, например, нас, их помещают в старинные камеры. Они очень заброшенные, долго не ремонтировались, заросли тараканами, клопами. Сейчас их начинают ремонтировать.
В Таштюрме содержатся и приговоренные судом на разные сроки «крытого» режима, но единственной полностью «крытой» тюрьмой в Узбекистане сейчас является андижанская тюрьма. Некоторые узбеки думают, что если по-узбекски «таш» - это «камень», то значит это тюрьма особая, построенная из камня. На самом деле это сокращение от её названия - Ташкентская тюрьма.
Раньше, в 1963-м году, я сидел в Таштюрьме, когда молодой был. И пару дней проработал там радистом. Работа мне не понравилась - очень шумно было. 7-8 корпусов было четырехэтажных, все друг друга видели и кричали: «165-ый! Карши!» Один кричит - все слушают. «Акбар! - кричит. - Акбар, ман шуерда ман!» («Акбар, я здесь!»). Называет свои позывные – статью, имя, город, потом ждет ответа, и иногда получает его очень быстро. Птичий базар получается: женщины кричат, мужчины кричат. Высоких стен между отдельными корпусами тогда не было, всё было открыто.
Но это было раньше. Сейчас каждый корпус изолирован, окружен высоким забором, и всё это превратилась в целый городок. Очень много стало корпусов. Вот такая Таштюрьма.
Таваксайская колония
После Таштюрьмы нас отправили в колонию УЯ 64/си-3 в предгорном поселке Таваксай в Ташкентской области. Там нас поместили в карантин. В таваксайской зоне находятся примерно 2-3 тысячи человек. И она еще не заполнена, в ней еще есть место. Потому что регулярно объявляют амнистию, иначе она бы за один год заполнилась.
Мы прибыли и нас поместили в 1-й изолятор, на карантин. Карантинный изолятор – это такое место, где специально создают жесткие условия – бьют, ругают, мучают. Это как бы такая ломка перед зоной. В карантине мы пробыли 14 дней: с начала и до середины ноября. В это время уже очень холодно было. Снег, морозище. А наш зал, где было 60 человек, не отапливается. На улице снег идет, поэтому там относительно тепло, а внутри очень холодно. Минут на 15-20 задремлешь – уже ноги замерзают, всё тело. Просыпаешься и начинаешь на месте бегать, ногами топать, - топот стоит кругом. Кто спит, кто не может уснуть – так до утра мучаемся.
Утром всех выгоняют на плац шагать строем – раз, два, три! Потом начинается гимнастика, потом приветствия. Опять надо хором петь «Серкуёш». Русские, корейцы – они же не знают этот гимн. Или поют этот «Серкуёш» с русским акцентом. Надзиратели смеются, хохочут, если те делают ошибку, - они бьют их. И предупреждают: «К четырем часам научишься. Придем – проверим». И в четыре ноль-ноль приходят. «Соловей, запевай», - говорят. И зовут всех в камеру, чтобы мы послушали. Не может правильно петь – опять получит. Ну, за 2-3 дня они этот гимн выучивали. А я пожилой человек. «Не могу, - говорю, - память у меня не особо…». И меня от этого освободили.
Так и во время строевой ходьбы, - каждое утро раз 50, наверное, споем. Шагаем, на ходу запеваем. Потом начинается развод - стоим, ждем, пока командирский состав сменится. Смена состава происходит по утрам. Командир говорит: «Жанобларга, Салом!». («Здравствуйте, господа!») Потом кепку снимаешь, шапку – хэбэ, такая тряпочная шапка, - ладонь должна лежать на левой стороне груди, и отвечаешь: «Ассалом!» Это должно быть четко и строго синхронно. Потом «Серкуёш» поешь. Чуть что – опять заставляют петь, чуть что – опять. Бывает, принципиально заставляют петь до обеда. Вот так мучают.
Так было не только в карантине, но и в тюрьме тоже. Все должны быть подтянуты, постель прямо должна быть заправлена, уголком, - как в армии. Если, например, твоё полотенце хоть чуть-чуть криво повешено, за это дубинкой получишь.
После развода снова маршируем на плацу, тренируемся строем налево поворачиваться, направо. Команды отдаются по-русски, а большинство русский язык не понимает (они начали сначала по-узбекски командовать, но потом опять перешли на русский). «Налево», «Направо», «Правое плечо вперед» - они же не понимают этого, друг на друга смотрят. И из-за этого нам приходится без конца ходить и ходить. Холодно, мороз, снег идет, а мы ходим во дворе до 11 ночи. Занимаемся. «Нале-во!», «Напра-во!». Ночь, мороз такой, – вообще невозможно вытерпеть, - а мы всё ходим и ходим...
Так мы все 14 дней замерзали, хорошо еще, что карантин на шесть дней раньше закончился, а то 20 дней должны были там пробыть. Хорошо, что свободного места не оказалось, – из Таштюрьмы прибыло новое пополнение, - поэтому нас были вынуждены на 6 дней раньше в зону отправить. Мы так обрадовались!..
А в зоне было нормально. Такое тепло, жарко аж!.. Выглядит она так. Большие бараки, в них двухъярусные шконки в четыре ряда. Шесть рядов по 40-50 мест. Ходить можно по середине барака. Всего там 13 отрядов, в каждом отряде по 200-250 человек.
Если в тюрьме у тебя своя кружка, миска, то здесь перед ужином всех выстраивают для проведения проверки. Для этого все выходят на огромную площадь. Там на асфальте начерчены длинные полосы, наподобие тех, что ГАИ рисует на дороге. Там проставлены номера отрядов, каждый номер на 200-300 человек. Это, например, наш отряд, затем другой отряд, следующий отряд и этих отрядов еще до черта. И они начинают ходить, считать эти 2-3 тысячи человек, Дождь ли идет, снег ли, – всё равно стоишь, ждешь, пока всех пересчитают. Промокнешь начисто весь. Потом зайдешь – кружку, миску, ложку возьмешь в руки, и снова все выходим строиться, а потом строевым шагом идем в столовую. «Давай попутно запевай «Серкуёш», - раздается команда. Опять поем «Серкуёш» пока маршируем до столовой, потом заходим. Там становишься в очередь и ждешь…
Я удивляюсь: вот есть же наш певец – Дадахон Хасанов. Ему за его песни дали 3 года условного заключения. Эти песни слушали шоферы из нашей области, в том числе 73-летний Рахматжон Хазраткулов, – это старик на 3 года старше меня. И он получил 7 лет лишения свободы за то, что слушал песни Хасанова. Он тоже находился в Таваксае, я хотел с ним встретиться, но не успел, - меня слишком быстро отпустили.
Осужденных за песни Хасанова я видел и в Таштюрьме, и в Бухаре. Один пожилой человек, один молодой получили за эти песни соответственно 4 года и 6 лет. Они говорили, что слушали его кассету. «Вообще-то у меня не было его песен», - рассказывал один. Но кто-то оставил в его машине эту кассету – то ли забыл, то ли специально подложил новенькую кассету. Шофер нашел её и обрадовался: «О, - думает, - бесплатно!». И стал гонять эти песни в своем автомобиле, слушать. А сзади сидел «клиент» из СНБ, он сразу приказал ему гнать в СНБ. Вот и все: его поймали, тут же нашлись свидетели, суд, потом срок…
Мотивы этого такие: считается, что каждая область должна страдать наравне (подобные планы у нас спускаются сверху), поэтому с каждой области по два-три человека сажают за эти песни. Ну, это не одна песня Хасанова – его песен много. Но конкретного же там нет ничего. Просто с намеком на личность президента он поет. Ни в чем его конкретно не обвиняет, а просто про нехороших людей там поется…
Освобождение
В таваксайской зоне я пробыл немного, меньше недели, - меня отпустили в первой партии амнистированных. 14 дней провел в карантине и 6 дней в зоне, всего 20 дней. Амнистию объявили, когда я еще был в бухарской тюрьме, но в силу она вступила только в декабре.
На волю я вышел 26 декабря, перед Новым годом. В тот день освободили 29 молодых парней и меня вместе с ними. Когда мы вышли из колонии, к ним бросились родственники, они все обнимались, радовались, а узбекское телевидение снимало всё это на камеру.
(Тут Ядгар Турлибеков попросил выключить диктофон и, обильно используя непечатные выражения, рассказал, как возле выхода из колонии освободившихся поджидали ташкентские телевизионщики, предлагавшие им выразить перед камерой благодарность президенту Каримову за объявленную амнистию. По словам Турлибекова, в ответ на это предложение он высказал им всё, что думает и о них, и об их президенте, так что телевизионщики в ужасе от него бежали).
А мои родственники не приехали. Уже дома, после освобождения, я получил письмо, где говорилось, что, мол, ваш муж находится в таваксайской колонии. Вот как почта работает. Я вышел в тюремной одежде, в робе. Именно в такой форме, я сидел в 63-м году. Мне хотели дать чью-то старую одежду, но я не взял её: зачем я буду чужое одевать…
На дорогу домой - доехать до Карши - мне выдали 4.600 сумов ($3,8 – Ред.). Это как раз на один обед. Видимо, когда деньги дают, эта сучка, которая в бухгалтерии сидит, всем пишет в ведомости - 4.600. Один из нас в Ташкенте жил – ему тоже 4.300 сумов дали. Но ведь такого не может быть: я ведь живу на другом конце страны. Скорее всего, ему правильно дали, – за эти деньги он как раз бы доехал к себе домой, на Чиланзар, - а перед нашими цифрами какое-то число должно было стоять. Мы расписываемся, а здесь местечко оставлено, – и она там потом дополнительную цифру ставит. Может быть, 5 или 7, - и получается 54.600 или 74.600.
В общем, вышел я с этими деньгами, - сразу цап! – купил четыре пирожка с картошкой, сигареты взял, зажигалку – во как шикарно!..
В Янгибазаре (городок в Ташкентской области – Ред.) у меня живет друг. Я сел на маршрутку и приехал к нему домой. Он увидел меня – обнимает, плачет… У него есть сауна, я сразу туда залетел, - помылся, побрился, - он быстро одежду гражданскую на меня одевает. Потом уже плов сготовили, пузырёк на стол поставили!..
Ядгар Турлибеков. Фото ИА Фергана.Ру.
Планы на будущее у меня пока такие. Я хочу заняться деятельностью в свою защиту. Потому что, если логично так выразиться, - какой же я правозащитник, если даже себя не могу защитить? И с каким лицом я подойду к чужим проблемам, как буду защищать других? Поэтому сначала я принципиально хочу защитить себя. Я хочу доказать свою невиновность, доказать что обвинение было сфабриковано, и я обязательно этого добьюсь.
Записал Алексей Волосевич
