Малик Каюмов: «Меня упрекали в том, что мои картины слишком красивы. Но разве не красивы моя земля и мой народ?..»
На фото: Малик Каюмов. Ташкент, 2006
Фото © Фергана.ру
Патриарх документального кино Узбекистана Абдумалик Каюмов снял за свою долгую жизнь более двухсот фильмов, в числе которых — «Паранджа», «Могучий поток», «Золотая свадьба», «Тринадцать ласточек», «Встречи с Таджихон», «Хива — город четырех ворот», «Пять рук человечества», «От весны до весны»… Долгие годы он возглавлял Союз кинематографистов Узбекистана, а в 1991 году был удостоен российской национальной премии «Ника» в номинации «Честь и Достоинство». Предлагаем вниманию наших читателей монолог Малика Каюмовича – его собственный рассказ о своей жизни.
Род и племя
Не знаю числа и месяца своего рождения. Знаю только год — 1911. Отец записывал дни рождения своих детей на страницах Корана. Но после смерти Коран потеряли, и точная дата моего рождения утрачена. Мама говорила — это случилось весной, и на базаре только-только появилась зелень.
Мы жили в той части Ташкента, которую и сегодня называют — Старый город, неподалеку от нынешнего аэропорта. Электричества не было, воду брали за километр от дома. Между тем, жили неплохо.
Отца звали Абдукаюм. Это был самый богатый человек — не только в Ташкенте, но и во всем Туркестане. Он имел несколько кожевенных заводов. Мастеров привозил из Германии. Кожа всех забитых баранов принадлежала отцу. Он также владел фруктовыми садами — 400 гектаров земли. Из любви к лошадям построил ипподром и устраивал скачки. После смерти отца на его счету в банке обнаружили десять миллионов золотых рублей. Папа не любил золотые монеты, говорил, что они дырявят карманы. Когда он сватался к маме, то прислал сто платьев, пятьдесят пар различной обуви, несчетное количество украшений, изделий из золота и жемчуга. Видимо, это позволило ей впоследствии прокормить пять ртов. Однажды — мне было 3 года — папа вернулся домой, сказал, что его сильно знобит, уснул, на вечерний намаз не встал и к утру уже был мертв.
Дед со стороны мамы очень любил красивые окна — сорок комнат его дома украшали цветные стекла. Все родственники по материнской линии жили очень долго: бабушка дожила до ста десяти лет, мама — до девяноста шести, брат ее прожил девяносто два года. По линии отца все умирали рано. Нас было пятеро сыновей, я — четвертый. Младший родился уже после смерти отца. Братья пошли в папу и жили недолго, я один пошел в мать.
Мама была образованной женщиной: она свободно говорила по-русски, читала по-арабски, знала Коран. И нас заставляла учиться. Поэтому мне исполнилось шесть лет, и брат отвел меня в школу.
Вся наша улица любила мою маму за доброту и ум. К ней ходили за советом, за помощью, просто за хорошим словом. Она всегда говорила — люби друга и не мсти врагу. Уважай себя, но не отказывай в уважении другим. Если есть у тебя одна лепешка, отдай ее тому, кто голодней тебя. Если нет у тебя ничего, отдай жаждущему утешения свое сердце.
Однажды в 1929 году в школе появился красивый человек - Николай Николаевич Кладо, сын знаменитого адмирала. Из тридцати человек он почему-то выбрал меня. Привел к воротам первой узбекской киностудии. Я вошел, и двери захлопнулись навсегда. Кладо снял меня в роли батрака в своем фильме «Американка из Багдада». Потом было еще несколько ролей, но мне все больше хотелось снимать кино самому. Иногда мне разрешали заглянуть в объектив, и даже повернуть «ручку».
Оператором был немец Фридрих Константинович Веригодоровский. Я ему помогал таскать штативы, перематывать по ночам пленку, проявлять. Он научил меня почти всему, что должен знать кинооператор.
В 1930 году Кладо привез меня в Ленинград. Шестнадцать комнат его квартиры были тесно набиты книгами. Мать Николая и спрашивает: читал ли я «Войну и мир»? Я, конечно, не читал. Она достала с полки том, положила передо мной и велела каждый день прочитывать 50 страниц. Кроме того, она научила меня сидеть за столом, держать нож и вилку, — то есть, научила элементарной европейской этике.
В 1931 году я уже учился во ВГИКе. А два года спустя решил, что всё умею, вернулся в Ташкент и начал снимать. Диплом так и не получил. Останься я тогда в Москве, то я бы не снял первый ташкентский троллейбус, не снял бы костер, в который женщины кидали паранджу… И много чего еще. Позже, когда я стал Народным артистом СССР, героем Соцтруда, лауреатом Госпремии и т.д., меня уговаривали месяц посидеть за партой и получить этот самый диплом. Зачем, думаю?
В июне 1941 года меня назначили снимать в Самарканде вскрытие гробниц Тамерлана, его сына Шахруха и внука его Улугбека. В раскопках участвовал Михаил Михайлович Герасимов, прежде воссоздавший по останкам Ивана Грозного его подлинный облик.
17 июня открыли гробницы Шахруха и Улугбека. Первый был завернут в саван, Улугбек лежал в арчовом гробу. Как известно из истории, великий ученый был обезглавлен. Поэтому обнаружив череп, отделенный от туловища, мы ликовали — перед нами, безусловно, были останки Улугбека.
После долгих съемок я зашел в чайхану — чаю хлебнуть. Там сидели три старика, перед ними лежала старинная книга. Один из них меня спросил: имею ли я отношение к вскрытию могил. «Я тут самый главный», — пошутил я (по моей команде включали освещение). Старик говорит: могилу Тимура вскрывать нельзя — выйдет дух войны. Я спросил: откуда это известно? «Читай!» — они указали на раскрытую книгу. Арабский я изучал еще в школе, поэтому сумел прочитать следующее: «Прах великого Тимура не тронь, иначе начнется война».
Бросился к ученым: председателю правительственной комиссии востоковеду А.А.Семенову, Т.Н.Кары-Ниязову. Так, мол, и так, поговорите со стариками. Все поднялись наверх, включая писателя Садриддина Айни. Взглянули на книгу, улыбнулись. Айни был довольно резок: «Всё это ерунда». Тогда один из стариков произнес пару «теплых» слов, послал Айни в «одно место». Они взяли книгу, плюнули и ушли.
Я бросился за аппаратом, чтобы снять стариков на пленку. Однако их уже не было. Оставалось кусать локти.
Вскрыли третью гробницу. Герасимов отодвинул крышку и вытащил ногу. Вне всяких сомнений, нога принадлежала Хромому Тимуру: в коленном сгибе мы разглядели шишку. 21 июня вытащили череп, моя камера это зафиксировала, а утром 22-го по радио мы услышали, что началась война.
Война
В тот же день Герасимов увез в Москву три черепа. А я на площади Регистан наблюдал десятки тысяч солдат, целующих стяг, принимающих присягу. Ну, думаю, теперь-то я успею! Влез на минарет и сверху всё это зрелище заснял.
Вскоре я оказался на фронте. Кинооператоры на войне не бросали гранат и не стреляли без надобности. Но — шли рядом с солдатами, шаг в шаг. И всегда на передовой работали по двое. Со мной был мой друг Алеша Сёмин, он дважды выносил меня раненного с поля боя.
В 1943 году в деревне Колбасино под Ржевом я встречался с маршалом Жуковым. Мы с Алешей пошли ему представляться. Георгий Константинович приказал принести зеленый чай. «Я слышал, вы снимали раскопки гробницы Тимуридов», — обратился он ко мне. Я рассказал ему всё подробно — и про старцев, и про книгу. «А как вы сами к этому относитесь?» — «Не могу сказать, как я отношусь, потому что это факт; я собственными глазами читал то, что написано в книге. Думаю, нужно череп Тимура похоронить». — «А где он сейчас?» — «В Москве, у Герасимова». — «А кто распорядился относительно вскрытия?» — «Разрешение на раскопки дал Сталин». — «Что ж, я переговорю с товарищем Сталиным». Вот такой случился разговор. Позже я узнал, что Жуков обращался к Сталину, и останки были перезахоронены — накануне Сталинградской битвы, когда, как известно, и произошел перелом.
В 1944-м под Минском три пули из автомата перебили мне левую ногу — на всю жизнь остался хромым, как Тамерлан. Меня привезли в московский госпиталь в Лефортово. Ногу хотели ампутировать… Помню, лежу в палате, и вдруг происходит странное: все тщательно бреются, чистятся, одеколонятся. Ну, думаю, черт знает что! Совсем мужики с ума посходили. Не выдерживаю, спрашиваю: «Что происходит, кого ждете?» Все хором: «Галину Дмитриевну! Вот увидишь, она войдет, и тебе полегчает!» Галина Дмитриевна Чеснокова была высокая, статная, с золотыми косами, огромными синими глазами. Она отменила ампутацию — какой же оператор без ноги. Потом рассказывали, как всю операцию я объяснялся ей в любви. А в марте 1945-го вышел из госпиталя инвалидом 2-й группы.
Меня часто спрашивают, как в моем возрасте удается держать себя в форме. Просто я всю жизнь выполняю обещание, данное маме. Не пью, не курю, и не делал этого никогда — даже по просьбе Георгия Жукова.
Я счастливый человек
Если я о чем-то жалею, так не о том, что и как снял, а о том, от чего отвернулся, на что закрыл глаза. Я не прощу себе, что не снял голод в Ташкенте, переставшем на какое-то время быть хлебным. Я видел, как люди шли на работу, шатаясь от бессилия, и многие падали на ходу. На одного человека выдавали пол-лепешки в сутки. Не снял, как разрушали мечети и церкви, покидали медресе. Но я видел и снял другое. Как плакал дехканин, плакал от счастья, получая отмеренный ему кусок земли. Как плакал бухарец, когда в городе открыли водопровод. Как за 45 дней был прорыт Ферганский канал длиной в 270 километров. Помню потрясенного Сергея Эйзенштейна, приехавшего в Ферганскую долину собирать материал для будущего художественного фильма. Он говорил, что тут не надо ничего придумывать, что натура выразительнее любого вымысла.
Сколько раз смерть играла со мной в прятки, а я, сам не знаю, как и почему, обманывал ее. Дважды во время съемок тонул. Был на грани смерти в авиационной и автомобильной катастрофах. На своем веку я много летал, много смотрел, снимал, встречался со многими людьми. Моими собеседниками были в разное время Шарль де Голль, Джавахарлал Неру, Индира Ганди, Шастри, Хо Ши Мин…
«Старайся улучшить всё, к чему прикоснутся твои руки» — сказал мне как-то Александр Довженко. Меня часто упрекают в том, что мои картины слишком красивы. Да, красивы. Но разве не красивы моя земля и мой народ? Почему я должен видеть уродство там, где его нет? Конечно, не всё так прекрасно, как в фильмах Каюмова. Но я такой воспринимаю мою Родину. Если меня узнавали и признавали в Москве, так это потому, что я открыл людям малоизвестные раньше Хорезм и Каракалпакию. А потом всю жизнь старался открывать узбекские дворы, старинные медресе, арыки, каналы… Узбеков. Прежде всего — их. Но при этом я интернационалист и ненавижу шовинизм: ненависть к другим народам — удел слабых. Но свой народ я знаю лучше других.
* * *
Записал Санджар Янышев
