30 мая исполняется 115 лет со дня начала Андижанского восстания 1898 года – одного из самых массовых выступлений «туземного» населения Туркестана против российских колониальных властей. В советские времена оценка этого события формировалась, как говорится, в соответствии с колебаниями «генеральной линии партии» по отношению ко всей политической и социально-экономической истории владений Российской империи в Средней Азии. Правда, еще в двадцатые годы, естественно, в рамках правящей коммунистической идеологии и марксистско-ленинской методологии, появились несколько точек зрения на причины и характер массовых народных волнений в регионе на рубеже XIX и XX столетий.

«Колебания генеральной линии»

«Полярные» точки зрения упрощенно можно свести к двум вариантам. Первого варианта придерживались, в основном, коммунистические историки русского или, скажем так, русскоязычного происхождения. Они считали, что речь идет о борьбе «угнетенных классов» против «как своей туземной буржуазии, так равно всех других эксплуататоров без различия национальностей и русской администрации как защитника этих эксплуататоров» (Н.Меницкий). Отсюда следовал логический вывод: подчеркивание национального момента по существу неверно и политически вредно.

Сторонники противоположной точки зрения принадлежали, главным образом, к историкам коренных национальностей. По их мнению, российское правление в Туркестане не отличалось от колониального гнета любого европейского государства. Исходя из этого, они утверждали, что «колониальный гнет царизма» заставлял «туземные трудовые массы» восставать «в первую очередь, против русской власти». При этом повстанцы в своих нападениях «не разбирали ни русских царских чиновников, ни русских крестьян, ни русских рабочих… на туземный имущий элемент повстанцы нападали постольку, поскольку они были соучастниками или пособниками русских». (Т.Рыскулов).

Однако с середины тридцатых годов в советской историографии стала действовать установка на усиление «классового подхода»: в свете формирования ударными темпами «братства народов СССР» вокруг «сплотившего» их русского народа излишнее внимание к этническим или религиозным аспектам трактовалось как ненаучное и методологически неверное пренебрежение классовым подходом. А это уже было чревато обвинениями в «буржуазном национализме» со всеми вытекающими отсюда последствиями. Окончательная победа «классового подхода» предопределила появление «неоспоримых» исторических повествований о том, как русские большевики руководили «туземным» национально-освободительным движением в духе пролетарского интернационализма. Далее советская историография развивалась, в основном, в русле этой концепции, хотя историки из национальных республик всячески старались, оставаясь в рамках заложенной установки, подчеркивать именно «национально-освободительный» и «антиколониальный» характер массовых выступлений коренного населения. Правда, время от времени они получали одергивающие «коррективы» со стороны коллег «из центра», а то и со стороны идеологических инстанций - чтобы не слишком увлекались.

Андижанскому восстанию 1898 года, можно сказать, «не повезло»: поскольку национально-религиозный аспект в этих событиях был выражен гораздо отчетливее, чем социально-классовый, особыми симпатиями у советских историков это восстание не пользовалось. Можно даже проследить некоторое усиление негативных оценок в официальной советской историографии. Сравним, например, Большую Советскую Энциклопедию (издание 1969-1978 годов) и Советскую историческую энциклопедию (1973—1982). В БСЭ об Андижанском восстании, прежде всего, сообщается, что оно «явилось следствием колонизаторской политики царизма в Ср. Азии». Оговаривается, что «недовольство народных масс было использовано феодальной знатью и мусульманским духовенством», которые, «разжигая религиозный фанатизм народных масс», привлекли «на свою сторону часть трудящегося населения». В то же время говорится, что «основную массу» восставших «составляли дехкане-земледельцы и скотоводы, поденщики-мардикеры». Итоговая оценка носит, так сказать, «сбалансированный» характер с легким перевесом «позитива»: «А. в. потерпело поражение не только из-за плохой подготовленности, но и из-за того, что, вопреки антиколониальным настроениям основной массы его участников, руководство восстанием оказалось в руках феодалов и духовенства, стремившихся с помощью народного движения восстановить свои привилегии. Тем не менее, А. в. объективно содействовало дальнейшему нарастанию национально-освободительной борьбы народов Туркестана».

В другой тональности выдержана заметка в СИЭ. Сразу же говорится, что речь идет о «феод.-националистич. движении в Фергане», которое было «связано с усилением панисламистской пропаганды в Ср. Азии в кон. XIX в. и организовано феод. знатью и мусульм. духовенством б. Кокандского ханства». Подчеркивается, что лидер восстания Мадали-ишан, «использовав недовольство нар. масс произволом рус. колонизаторских властей, путем разжигания религ. фанатизма привлек на свою сторону незначит. часть трудящегося населения». Заканчивается же текст утверждением, что восстание «потерпело поражение не только в силу своей плохой организованности, но гл. обр. потому, что движение по своим целям было чуждо широким нар. массам, к-рые его не поддержали». Как видим, разницу, причем вполне определенную, нельзя не заметить.

Когда СССР развалился, то «национально-освободительный» и просто «национальный» акцент в исторических исследованиях центральноазиатских историков зазвучал открыто и громко, став частью процесса формирования национального самосознания, исторического «позиционирования» и легитимизации их национальной государственности. В этом они, кстати, начали практически смыкаться с русскими историками «национал-патриотического» направления, которые рассматривают всевозможные восстания в среднеазиатских областях Российской империи почти исключительно как антирусские, националистические, пантюркистские, панисламистские, да еще и спровоцированные иностранными спецслужбами. В этой связи можно лишь констатировать, что подлинно научное историческое исследование по самой своей природе должно избегать односторонности и, тем более, крайностей. Хотя бы потому, что на постсоветском пространстве прошлое, как нигде, наверное, сохраняет способность отравлять настоящее.

«Брожение идеи газавата»

Андижанское восстание было отнюдь не первым массовым выступлением против российского господства после разгрома Кокандского ханства (1878) и присоединения Туркестана к России. Произошли Ферганское (1885), Ташкентское (1892) восстания и целый ряд других, менее заметных «инцидентов», свидетельствовавших о том, что восставать против «белого царя» для «туземцев» - дело, в общем-то, привычное. Обострение ситуации в Средней Азии, начиная с середины восьмидесятых годов, было обусловлено целым рядом социально-экономических, религиозных, политических, культурных и других факторов. Если первоначально российская власть, обеспечившая политическую стабильность, твердый «обывательский» порядок и к тому же в лице генерал-губернатора К.П.Кауфмана проводившая весьма терпимую, даже деликатную политику в национально-религиозных вопросах, в целом добилась лояльности «туземцев», то с утратой генерал-губернаторами многих прерогатив авторитет российской администрации стал падать. Как известно, формально законодательство Российской империи почти не знало правовых ограничений по национальному признаку. Правовые ограничения действовали на основе конфессиональных различий и степени владения русским языком. В отношении мусульман данные ограничения регулировались подзаконными актами, хотя, конечно же, при безоговорочной готовности «инородцев» служить самодержавию и идее русской великодержавной государственности они фактически не действовали. Впрочем, для многих мусульман «кяфирская власть» была очень нежелательна в принципе. Поскольку конфессиональные различия в основном совпадали с национальными, всевозможные ограничения и притеснения получали этническую направленность и плохо сказывались как на отношениях между государством и «инородцами», так и на отношениях между самими народами империи. К тому же качество колониальной политики во многом определялось крайне низким уровнем значительной части административных кадров, направлявшихся империей в Туркестан (печально известные «господа ташкентцы»).

С течением времени на общественный климат стали все больше влиять трения между колониальными властями и духовенством, переоценить роль которого в традиционном обществе невозможно. Российские власти старались действовать в религиозных вопросах со всяческой осторожностью, но в то же время стремились ограничить его общественную и, главное, политическую роль. Опыт борьбы, например, с Шамилем, не давал Петербургу особых оснований полагаться на лояльность туркестанского духовенства. Для начала российские власти ликвидировали в Туркестане духовное управление и упразднили должность верховного судьи - кази-калона, взяв заведывание религиозно-административными делами в свои руки (военные губернаторы). Духовенство, пользовавшееся при ханской власти большими правами, привилегиями, преимуществами и влиявшее на гражданское управление, было уравнено в правах со всем остальным населением. Под предлогом эпидемии в Аравии царские власти до 1900 года запрещали паломничество в Мекку, которое приносило немалые доходы духовенству. Духовенству не нравилось и открытие властями «русско-туземных школ», которые конкурировали с мектебами и медресе, дававшими религиозное воспитание. Муллы рассматривали все эти мероприятия как сознательный подрыв исламских устоев общества, что не могло не вызвать соответствующей реакции. Тем более что предпосылок для всплеска религиозного фанатизма в регионе было предостаточно. В течение многих веков крупнейшие города региона - «Священная» Бухара (Бухорои шариф), Самарканд, Коканд, Хива - являлись оплотом ислама и центрами мусульманской книжной учености и мистицизма. Огромным влиянием пользовались многочисленные ишаны (пиры), имевшие множество последователей (мюридов). Широко были распространены и дервишские ордены. Мечети, мазары и другие священные места были густой сетью разбросаны по всему краю. Многочисленные духовные школы регулярно пополняли ряды духовенства.

Впрочем, духовенство беспокоили далеко не только проблемы, скажем так, чисто религиозного порядка. Как известно, в 1886 году Петербургом были значительно ограничены права вакуфов (духовных земельных владений) - они были обложены поземельной податью и другими налогами, от которых прежде освобождались, а часть вакуфных земель была даже конфискована, что сильно ударило по духовенству материально и, соответственно, ослабило его общественно-политические позиции.

Ели же присмотреться к социально-экономической ситуации рубежа веков, то станет очевидно: ее основной «нерв» - земельный вопрос. В Ферганской долине, ставшей базой восстания 1898 года, его остроту далеко не в последнюю очередь усиливало развитие хлопководства, которое влекло за собой резкое снижение уровня жизни населения и ухудшение его правового положения. Русским капиталистам развитие хлопководства методами типичной колониальной эксплуатации приносило сверхприбыли, местные феодалы, баи и так далее тоже активно участвовали в этих процессах, в том числе через ростовщичество, расширение таких форм отсталых хозяйственных отношений, как чайрикорство (работа за часть урожая), батрачество и тому подобное. Масса оставшейся еще со времен Кокандского ханства безземельной бедноты смешивалась с люмпенизированными слоями деревни, выделившимися в процессе капиталистического развития.

Непосредственной социально-экономической предпосылкой Андижанского восстания, безусловно, явилась новая система поземельно-податного обложения, введенная в начале восьмидесятых годов, после чего налоги для населения возросли в два-три раза. Характерным примером, который часто приводят историки, в частности, выдающийся историк С.В.Бахрушин (1882–1950), может служить селение Сузак Джалалабадской волости Андижанского уезда, жители которого в 1895 году подали военному губернатору Ферганской области жалобу на непосильное обложение налогами. Военный губернатор вынужден был признать, что население «внесло лишних податей в несколько раз больше, чем за ним теперь числилось недоимок». Что касается последних, то военный губернатор писал: «Взыскать с сузакцев накопившуюся за ними недоимку в количестве 35593 руб. 14 коп. не представляется решительно никакой возможности, так как платежные силы населения уже подорваны непосильной для него податью, которая исчислена была комиссией при организации области в 1881 г». (Цит. по С.В.Бахрушин «История народов Узбекистана». М.1947). Добавим к этому совершенно безобразный произвол и коррупцию, со стороны как «туземной», так и «русской» части административного аппарата, которыми сопровождалось почти любое мероприятие колониальных властей. Насильственный постой российских войск в кишлаках и обременительная повинность содержания этих войск также крайне раздражала население.

Серьезнейшим фактором, дополнительно обострявшим ситуацию, стала переселенческая политика Петербурга. Инспирировав массовый приток русских переселенцев в Центральную Азию, имперское правительство пыталось решить две стратегические задачи: 1) способствовать решению, а, вернее, «аккумуляции» аграрного кризиса в самой России, направив значительную часть безземельного крестьянства на центральноазиатские земли; 2) создать в колониальных владениях «ядро русских людей», что позволило бы сформировать там своего рода «лоялистскую» базу имперской власти и усилить контроль над этим важнейшим стратегическим регионом. Особенно пострадали от земельных притеснений, связанных с переселенческой политикой, кочевники-киргизы, обитавшие на стыке узбекских и киргизских земель в районе Андижан-Новый Маргелан-Ош. Их земли передавались русским переселенцам, что, разумеется, вызывало резкий рост антирусских настроений. В исторической литературе часто приводится донесение одного из русских наблюдателей: «Киргизы относятся к русским недружелюбно и главным мотивом своего недовольства выставляют отнятие у них земель, коими они пользовались издавна, под русские поселки».

Вполне понятно, что в условиях обострения всего комплекса этих противоречий просто не могло не происходить всякого рода «взрывов». Недаром в одном официальном документе российской администрации говорилось, что в Ферганской области «постоянно чувствуется брожение идеи газавата». (Цит. по С.В.Бахрушин «История народов Узбекистана». М.1947). Одним из «выбросов» этого «брожения» и стало Андижанское восстание. Впрочем, «Андижанским» его можно назвать только условно. Собственно Андижан стал не столько центром движения, сколько местом, где произошло нападение восставших на русский гарнизон. Район восстания был гораздо шире, — он охватывал местность вокруг Андижана, Оша и Намангана. Восстание предполагалось начать также в этих двух последних городах, а не только в самом Андижане.

Появление во главе восстания религиозных деятелей, а также представителей местной знати, тоже вполне объяснимо: ведь никакого другого «политического класса», никаких других «пассионариев» в традиционном среднеазиатском обществе тогда просто не могло существовать, даже теоретически.

«Ишан-веретенщик»

О предводителе повстанцев известно немало. Ишан Мухаммед-Али-хальфа Сабир Суфиев, в просторечии Мадали-ишан, был сыном мастера по выделке веретен и детских зыбок (дукчи) Мухаммеда Сабира из кишлака Минг-тепе (он был небогатым человеком, имевшим всего пять танапов земли. Танап составляет сажень в длину и в ширину). В юности Мадали стал мюридом известного религиозного авторитета ишана Султанхана-тюри, у которого он работал глинобитчиком. В 1887 году совершил хадж в Мекку, позже его ученики стали распространять в народе некую историю о том, что Мадали якобы получил откровение у гроба Пророка: дескать, он «будет ишаном в продолжение десяти лет, ему нужно завести большие котлы и кормить народ, а по истечении десяти лет объявить газават». Со временем Мадали действительно стал преемником Султанхана-тюри в качестве ишана. При этом он не бросил отцовского ремесла, за что получил прозвище «икчи-ишан» (ишан-веретенщик).

Образ жизни и поступки Мадали вскоре принесли ему, по выражению одного из ведущих сотрудников канцелцярии генерал-губернатора Г.П.Федорова («Моя служба в Туркестанском крае. 1870–1910»), «репутацию святого между своими». Недалеко от Минг-тепе Мадали посадил карагачи вдоль дороги - для отдыха путников. Несколько лет он издалека ежедневно носил воду для поливки деревьев и поил путников. Затем действительно завел котел и стал кормить народ, одалживая необходимые припасы. Позже почитатели и ученики стали жертвовать ему на это дело немалые деньги. Со временем у Мадали скопились значительные средства, и вскоре он стал кормить на своем дворе множество бедняков. Начали ходить истории о совершаемых им чудесах, и слава «ишана-веретенщика» распространилась по всей Ферганской долине. В добавление ко всему у него появилось нечто вроде организации - свои хальфа (заместители, помощники), а также многочисленные раисы - блюстители веры. Впоследствии эта структура будет использована для организации восстания. Хальфа, раисы и мюриды Мадали разойдутся по кишлакам, агитируя за газават.

Г.П.Федоров пишет, что Мадали «считался вполне мирным и благонамеренным человеком по аттестациям местного волостного управителя-мусульманина». Однако на самом деле «был фанатик в полном смысле этого слова и, конечно, ненавидел «проклятых кяфиров» - русских, завладевших мусульманской страной». Далее Федоров сообщает: «В своих проповедях он разжигал в массе туземцев самый крайний фанатизм и ненависть к русским. Продолжалось это, вероятно, много времени, но уездный начальник, заваленный всегда массой непосильной работы и не имевший достаточного числа приставов, которые могли бы следить за населением на месте, ничего не подозревал…» («Моя служба в Туркестанском крае. 1870–1910»). В донесении ферганских властей генерал-губернатору также говорится: «Он счел себя призванным спасти народ, и с этой целью, прежде всего, освободить его от русского владычества». (Цит. по С.В.Бахрушин. Ук. соч.). После подавления восстания в своих показаниях Мадали заявил, что мероприятия русской власти не только ведут к угнетению народа в целом, но и к падению нравственности. По его словам, порча нравов в народе, которая привела к падению Кокандского ханства после завоевания края Россией, еще больше усилилась, что выразилось «в развитии разврата, пьянства и азартных игр и в ослаблении семейных начал, вообще, в разнообразных отступлениях от требований шариата».

В то же время наряду с претензиями религиозно-культурного и общесоциального порядка Мадали выдвигал лозунги, отражавшие требования недовольных русской властью религиозно-феодальных элементов. В частности, его сильно возмутило то обстоятельство, что российская администрация отменила зякатный сбор, лишила доходов вакуфные учреждения.

Свергнув российскую власть, Мадали и его ближайшее окружение были намерены поставить в Фергане своего хана. Есть данные, что в качестве кандидата на престол был намечен племянник ишана 14-летний Абдулазиз – личность, безусловно, совершенно несамостоятельная. «Ханский проект» Мадали в советской историографии трактуется как намерение восстановить независимое Кокандское ханство. По некоторым сведениям, ишан заявлял, что у него имеется некий уполномочивающий документ от «халифа», то есть, от султана Османской империи. В советской литературе, например, в тех же БСЭ и СИЭ, категорически утверждается: «Он завязал сношения с тур. султаном, к-рый весной 1898 якобы прислал ему грамоту и назначил его хальфой (помощником по распространению ислама)». Однако установленных данных, позволяющих судить о масштабе связей лидера Андижанского восстания со Стамбулом и даже о наличии таких связей вообще, практически не найдено.

Подготовка и ход восстания

Выдвинутая ишаном Мадали «широкая программа» могла привлечь в ряды повстанцев самые разные социальные слои – от дехкан и ремесленников, для которых простая идея о том, что все их беды проистекают от «кяфирской власти», была наиболее доступна, до отодвинутых от политических рычагов феодалов и духовенства. В итоге в восстании приняли участие бывшие начальники кокандских войск - юзбаши, пансаты, дадха (сотники, пятисотники и другие военные чины), немало мулл и так далее. К движению присоединилось также небольшое количество представителей торгового сословия, как, например, один из богатейших купцов края Араббек Бабаджанов. Но все-таки основную массу повстанцев составили дехкане и всевозможные люмпенско-пролетарские элементы.

О низком имущественном статусе повстанцев свидетельствует хотя бы их вооружение – подавляющее большинство было вооружено холодным оружием, а то и просто кетменями, серпами, косами и тому подобным. Лишь у немногих было огнестрельное оружие, да и то главным образом допотопное. Кроме того, материалы по конфискации имущества осужденных тоже весьма красноречиво характеризуют имущественное положение основной части восставших. Большинство имело «движимое имущество» ценой не более двух-трех рублей. Также большинство участников вовсе не владели землей, остальные располагали небольшими участками (от трех до восьми танапов). Беднота, имеющая «движимое имущество», состоящее из предметов домашнего обихода, составляла 48 процентов всех арестованных участников восстания; не имели никакого имущества – 30 процентов, имели скот – 12 процентов, имели землю -10 процентов. Из 208 участников восстания, сосланных в Сибирь, были лишь три человека, «знающих мастерство» (сапожник, штукатур и портной). В восстании участвовало немало лиц наемного труда - встречаются прямые указания на то, что участник «был поденщиком» и «никакого ни движимого, ни недвижимого имущества не имеет». (Цит. по С.В.Бахрушин. Ук. соч.)

Решение Мадали провозгласить газават постепенно доводилось до все более значительного круга людей. Посетители ишана собирались после молитв в домах и беседовали о том, что пришло время начинать - «нужно только подождать, пока поправятся лошади», то есть когда они после весенней пахоты вновь будут в теле. Говорилось и о необходимости подождать, пока созреет ячмень. За три-четыре месяца до восстания по краю стали ездить агитаторы от имени «ишана-веретенщика». Соратниками Мадали стали несколько волостных управителей, использовавших свои положение и авторитет для поддержки восстания. Ишан рассылал повсюду письменные призывы к восстанию, скрепленные его печатью пригласительные письма. Собиралась подписка от желавших участвовать в выступлении (они подписывали «клятву верности»). Еще в середине февраля в Коканде богатым жителям подбрасывали письма от имени ишана с просьбой приготовить для газавата (священная война) зякат (пожертвование) за последние 15 лет. Извещалось, что газават начнется тогда, когда число желающих открыто выступить с оружием в руках достигнет тысячи.

Предполагалось организовать одновременное открытое выступление в Андижане, Оше и Новом Маргелане. В каждом из этих городов и вокруг них велась соответствующая работа. Планы восстания охватывали частично Киргизию и Самаркандскую область. Мадали не только говорил прямо и открыто о готовящемся восстании, но в одной из проповедей накануне выступления назвал даже день и место сбора: 30 мая (17 мая по старому стилю), вечером, у Замбербаля, на холмах под Андижаном.

Ишан признавался на следствии, что хотел «напасть именно на войска и захватить город». Таким образом, восставшие решили перебить не просто попавшихся под руку чиновников, а ударить по военным частям – главной вооруженной опоре администрации. Несмотря на то, что о восстании знали тысячи людей, власти ничего не заподозрили. Объяснить это можно только тем, что организаторы восстания имели поддержку широких слоев населения.

И вот в 8 часов вечера 30 мая 1898 года по кишлаку Минг-тепе пронеслись крики «Газават, газават!». Во главе 200 всадников, выехавших из кишлака, был сам «ишан-вретенщик» в белой чалме, сзади несли белый значок (символы ордена накшбандия). Особый отряд муллы Ахмеда был выслан вперед, он перерезал телеграфный провод, шедший в Маргелан. Таким образом, телеграфное сообщение между Маргеланом, Кокандом и Ташкентом было повреждено, что помешало вовремя получить информацию о восстании и оперативно стянуть силы. Тем временем ишан вместе со своим заместителем муллой Зияутдином Махсумом двигался на Андижан, пополняя свой отряд в близлежащих кишлаках. В итоге к городу подошли порядка 2000 человек, из них около 1000 всадников. Перед въездом в Андижан ишан послал вперед трех всадников, которые проскакали по улицам города с криком «Газават!». Караульщики из «туземцев» тут же пропустили повстанцев. Через узкие улицы и переулки к трем часам утра им удалось незаметно подкрасться к правому флангу спящего военного лагеря, где находился барак, занятый тремя взводами четвертой роты двадцатого Туркестанского линейного батальона.

То, что произошло далее, Г.П.Федоров описывает так: «Огромная толпа туземцев под предводительством Хальфы ворвалась в лагерный барак местного батальона и, пользуясь сном солдат, зверски перерезала больше двадцати человек. Крики несчастных разбудили остальных солдат, которые, не растерявшись, схватили ружья и открыли огонь по убийцам. Толпа моментально, как бараны, бросилась бежать, и порядок был восстановлен». Есть, однако, данные, в частности, С.В.Бахрушина, что события развивались не столь быстро и не столь однозначно: повстанцам все-таки удалось рассеяться по лагерю и одновременно частично окружить его, предприняв несколько атак. Но все они были отбиты с большими потерями для нападавших. Из русского гарнизона было убито 22 человека, 19 было тяжело ранено, пятеро - легко. Восставшие захватили десятка три винтовок, но вскоре были частично уничтожены и пленены подошедшими войсками (из Андижана все-таки смогли отправить донесение), оцепившими город и «зачистившими» прилегающие к нему районы. Выступления повстанцев в Оше и Маргелане были сорваны – там власти вовремя получили агентурную информацию.

Трагический финал

Началась карательная операция, в ходе которой выступления были быстро подавлены, впрочем, немалой части повстанцев удалось скрыться. (Всего по делу о восстании было арестовано 546 человек.) На селения, через которые проходили повстанцы, направляясь к Андижану, обрушились репрессии. На полосе шириной в одну версту (ширина была лично обозначена на плане самим Николаем II) на всем протяжении этого пути все кишлаки были снесены и сравнены с землей. На эту территории были завезены русские переселенцы из Наманганского уезда Ферганской области, приехавшие туда из южных русских губерний, а также отставные и запасные чины.

Участники андижанского мятежа

Лидеры и виднейшие участники восстания предстали перед судом. Их обвинили в том, что, «задумав ниспровергнуть российское владычество в крае», они склонили «население многих волостей и городов восстать вооруженною рукою и объявить газават». Главные обвиняемые были повешены: казнили самого «ишана-веретенщика» Мадали, его помощника Гаиб-Назара, волостного управителя Кучинской волости Субханкула Араббаева, который командовал одним из отрядов ишана, Рустамбека Сатибалдыбекоза, владельца лавки в черте лагеря, способствовавшего внезапному нападению, Мирзу-Хамдама Усманбаева и Бабатая Гайнабаева - помощников ишана, лично участвовавших в нападении. Ради устрашения тела повешенных оставались неубранными целый день на площади в Андижане. Обвиняемым был также предъявлен гражданский иск от имени семей убитых русских солдат из расчета выдачи 5000 рублей на семью каждого убитого. Иск был удовлетворен за счет конфискации имущества осужденных. В Сибирь сослали 208 человек, среди них 136 киргизов, 52 узбека, тринадцать кашгарцев, четыре «тюрка», три таджика, что свидетельствует о неоднородности национального состава восставших.

Восстание имело резонанс, вышедший далеко за пределы Ферганской области. Один из уездных начальников доносил генерал-губернатору: «В пределах Хивинского ханства были разговоры о том, что ишан мог бы нанести русскому владычеству в Туркестане серьезный ущерб, если бы умело взялся за дело... Дело, начатое Мадали, еще не кончено и может снова разразиться восстанием». Ходили слухи, что Мадали будто бы «ускользнул от русской власти и уже собирается с силами для нового нападения на русских». Киргизы Чимкентского и Аулиеатинского уездов после подавления восстания говорили, что Мадали сделал ошибку, не оповестив население соседних областей: все горные киргизы Аулиеатинского и Чимкентского уездов якобы примкнули бы к нему. (С.В. Бахрушин. Ук. соч.) В целом же, Андижанское восстание 1898 года было значительным историческим событием, в известной мере подготовившим последующие массовые волнения, в частности, восстание 1916 года.

Михаил Калишевский

Международное информационное агентство «Фергана»